Мания страсти - Филипп Соллерс Страница 2

Плюх в коричневую воду. Больше нет самоубийства и нет, в определенном смысле, смерти. Ведь он совершенно нечаян, этот выступающий краешек времени, эта нога на другом берегу, по ту сторону черты. Дождь все еще шел, а я оставался там, глядя на завихрения под арками моста. Мне казалось, я смог бы нарисовать их тающие, расплывчатые водовороты, их нагромождение, их страстность. Я не двигался. С тех пор со мной это случалось настолько часто, вот так остановиться, настороженно, словно вдыхая это самое мгновение. Меня было видно откуда-нибудь? И что дальше? Фотография? Но фотография — это смерть, кстати, вот причина, по которой стоит делать их как можно больше. Они, фотографии, все, как одна, правдивы, они все лживы, можете полагать, что это я и есть, если вас это устраивает. Держите, вот еще одна. А вот такой вы не ожидали.

Помню, дождь кончился, и холодный луч солнца освежил воду на моем лице. Я говорю «мое лицо» просто по привычке, но я не чувствовал никакого единства обладания, только ноздри, виски, уши, щеки. Это все мое, вот это? Нос, лоб, глаза, горло, легкие, шум, город, камень, мост, река. Руки, ноги, поношенные башмаки, дыхание, бьющееся сердце, кровь. Что ж, всю эту смесь следует принять. Или нет. Она будет существовать столько, сколько сможет, или захочет. Никто не просил, чтобы его рожали? Как сказать.

Подошел какой-то тип, осторожно взял меня за руку, стал говорить всякие слова. Он хотел увести меня от края моста, я выслушивал обычную в таких случаях чушь на темы морали, этого нельзя делать, мы не так одиноки, как нам порой представляется, должно быть, и у вас есть кто-то, кто ждет вас, вот увидите, завтра будет лучше, и так далее. Он все тянул меня, и, в конце концов, мы очутились по ту сторону набережной, он даже предложил что-нибудь выпить, типичный административный работник, робкий, заботливый. Кажется, он сам был рад поговорить, он исполнял роль старого телевизора, он находил тысячи уважительных причин существовать несмотря ни на что. Это была, разумеется, полнейшая мешанина, одновременно и нелепая, и внушающая уважение, как все, что обычно исходит от подобных ему типов, когда, как им кажется, речь идет о чем-то значительном. Бедный Жижи, бедная Бетти, бедный незнакомый прохожий, бедный я, старая песня, пусть все будет, как будет. «Не волнуйтесь, — услышал я, — все хорошо, все хорошо». Тип отцепился от меня с явным сожалением, все было не так, как в фильмах, которых он насмотрелся, я должен был бы им как-то заинтересоваться, в свою очередь помешать утопиться ему, ответить на его призыв о помощи, но хватит, это было выше моих сил. Я ушел спать, покрепче уснуть — вот все, чего мне хотелось.

Я часто вспоминаю этот эпизод, для меня он как отрывок из книги, которую я должен был бы время от времени перечитывать. Я мог бы пересказать его наизусть, замедлить действие, ускорить, обогатить разными вариантами. С тех пор я проделывал тысячу вещей, но всегда сюда возвращаюсь: зеркало, револьвер, роза, кровать, мост, дождь, стремительная вода. Тот час стено-перемещений, путь лодочки-челнока, проделанный в молчаливой сферической пустоте, преодоление препятствий, история смерти. Если все пойдет плохо, я могу незамедлительно воскресить в памяти весь этот ряд, и он раскроется передо мной, он примет меня, заговорит со мной, и с ним возникнет огромный пласт памяти, как если бы, начиная с того дня, я мог разместить в том самом ряду малейшие мгновения моей жизни. Словно это некий диапазон, код. Каждый должен иметь свой, так мне кажется, зов отчаяния. Я смотрю на свои руки, босые ноги, солнце вот здесь, на натертом паркете, начало лета, как повезло. В порту ждет корабль. Люблю это буддистское изречение: «Заботиться о своей судьбе после смерти столь же бессмысленно, как спрашивать себя, что станет с твоим кулаком, если ты раскроешь ладонь».

Но вернемся в Париж печальной эпохи. Почему после памятного происшествия на Пон-Неф я отправился на эту частную вечеринку? Чтобы выпить на дармовщинку? Ну разумеется. Известные события подходили к концу, порядок восстанавливался, самые скомпрометированные из нас давно уже покинули Францию, другие попрятались по провинциям, здесь остались только я и Франсуа. Франсуа уверял, что мы в безопасности, у него имелись свои источники информации, я не стремился выяснить — какие именно, мне не хотелось знать, что там готовит полиция. Это была, в конце концов, их работа, я никогда не стремился углубляться в эти дебри двусмысленностей. И что, можно было развлекаться, как ни в чем не бывало? Ну конечно, как всегда.

Частный особняк в Нейи, ярко освещенные гостиные, шепоты. Казалось, приглашенные ожидают чего-то или, может, кого-то, телефон звонил беспрестанно, наливали виски, шампанское. Франсуа, едва войдя, отдал мне конверт, о, наличность, прекрасно, очень кстати. Стайка женщин в черном, драгоценности, духи, осведомилась, как мои дела, как будто они были со мной знакомы. Автоматические гримасы богачей, но эти, казалось, ожидали явной выгоды от изменения режима. Что касается Франсуа, то он, должно быть, потихоньку обговаривал условия неприкосновенности.

Одна из женщин, брюнетка, довольная красивая, выразила явное желание отправиться туда. Нет ничего проще, наверху имелись комнаты. Мы проделываем это молча, без обычного хрюканья, это все-таки вид спорта, а не эпидемия, более или менее счастливая случайность, соединившая слизистые оболочки. Учитывая все вышеизложенное, это было, в общем, неплохо. «Мы еще увидимся? — Кто знает. — Как тебя зовут? — Дора. — Замужем? — Конечно. — А муж твой здесь? — Еще чего».

Она была забавной, ничего общего с этими чокнутыми, на которых обычно нарываешься в подобных ситуациях. Внешняя оболочка прорывается, появляется какая-то другая, женщины слегка теряют голову, им нужен подобный опыт, они воспользуются им, чтобы пойти дальше. В таких случаях везет обычно маргиналу, он окутан тайнами, в нем подразумевается мужественность, он сдержан по определению, с ним обычно берут реванш за мужа-госслужащего или доходного любовника. Они сами напуганы, шквал Истории вымел их на улицу или куда-нибудь еще, карьера под угрозой, Биржу штормит, партнеры гадят. Эта была на высоте, знала себе цену, опытна, ловкие пальцы, жадные губы, искусно приглушенные крики. Она даже не стала раздеваться, подняла платье, профессионалка, с места в карьер. «Ладно, спускаемся». Я: «До скорого?» Смеется.

Франсуа, внизу, вел бурную дискуссию с будущим министром. В конце концов, он играл по-крупному, хотя кто знает. Будущий министр только что переговорил с известным академиком, весьма эмоциональным, имеющим вес в кругах, связанных с прессой, типичный инспектор, с ужимками массовика-затейника на круизных теплоходах. Он заметил меня издали, в течение трех секунд лицо его старательно каменело, он знал, что я пописываю в некий экстремистский журнальчик, едва читаемый, но тем не менее. Итак, ненависть старого крокодила, которую он быстро попытался обуздать. Этот сполох во взгляде, хищный лязг челюстью. Этот выпирающий вперед зуб, ладно, пока не время, переждем, укусить можно и сзади. В тот момент он как раз расточал комплименты некоей актрисе, звезда которой уже закатилась, актриса вилась вокруг него и вокруг себя самое, плевать он хотел на это, она тоже, но у скрытой камеры свои преимущества. Возле них — еще одна шишка, изрядно потрепанная, экс-сталинист, ныне яростный демократ-изобличитель; ревностный директор культурных программ, настоящий выходец из народа; один бывший режиссер, загримированный, чопорный, с виноватым видом; философ-дебютант весьма скромного происхождения, твердо решивший сделаться записным моралистом происходящей в эти дни чистки; фотограф ночной жизни с сальными волосами; главная редакторша модного журнала, затопленного рекламой; исландский писатель, знаменитый своими меланхоличными романами; кинозвезда, вся подбитая силиконом и коллагеном, уже сходящая с дистанции, так толком и не начатой; два директора телеканалов со своими любовницами, членами той же секты; продюсер-наркоман и его новый любовник, одним словом, прокомпостированная пустотой номенклатура.