Счастливая ностальгия. Петронилла - Амели Нотомб Страница 2

– Амели, – сказала я.

Фирма Мицуно одарила меня чем-то вроде «Времен года»: можно было подумать, это протяжная японская песня для свадебного путешествия где-нибудь годов семидесятых.

Спустя пять минут знакомый голос уже восклицал на том конце провода.

– Не может быть! – произнес Ринри на безупречном французском.

– Какое счастье слышать тебя! – глупо вскрикнула я.

Именно это я и ощущала. Вот уже шестнадцать лет, как мы совсем не общались. Ринри был тот невероятно добрый мальчик, которого я повстречала двадцать три года назад; мои чувства к нему никогда не менялись: не любовь и не дружба, что-то вроде братской близости, чего я никогда не испытала бы, если бы не познакомилась с ним.

– Ты как? – горячо поинтересовался он.

– Отлично. А ты?

Никто еще с таким восторгом не обменивался банальностями. Я осознала, что боялась его реакции: пять лет назад я опубликовала роман «Токийская невеста», [3]где рассказала о наших отношениях. Разумеется, в книге был выведен очаровательный мальчик, каким он и был. И все же он мог на меня сердиться. «А может, он не в курсе», – подумала я. Это мне свойственно: когда я убеждаюсь, что кто-нибудь на меня не сердится, я тут же выдумываю какое-нибудь объяснение – столь глубинно мое чувство вины.

Можно подумать, Ринри читает мои мысли, потому что он сказал:

– Я прочел все твои книги!

– Правда?

– Да. И смотрю на «Ютубе» все твои телевизионные выступления!

Он выкрикивал свои признания с радостной горячностью, выдававшей его мнение: ясно, что мои книжонки и телевизионная болтовня представляются ему забавными. Уф, я легко отделалась. Ринри вроде моих родителей: он относится к той категории людей, которые смеются, стоит мне раскрыть рот. Я никогда не понимала подобного поведения, однако в нем что-то есть.

– Ринри, в конце марта я буду в Токио. Мы сможем повидаться?

– С удовольствием.

– Как я рада!

– Твой номер не определяется. Можешь дать мне его?

Я продиктовала ему свой телефон и предложила звонить так часто, как он захочет.

– Крепко целую тебя.

– Я тебя тоже.

Взволнованная, я повесила трубку. Я не ожидала, что все пройдет так хорошо.

Не теряя времени, я решила тут же позвонить Нисиё-сан, своей любимой воспитательнице; последний раз я разговаривала с ней семнадцать лет назад, на следующий день после землетрясения в Кобе. Задача казалась мне более простой: Нисиё-сан была моей няней, между нами никогда не возникало двусмысленных ситуаций. Правда, говорила она только по-японски, а я не использовала этот язык шестнадцать лет, но ведь только что я выкрутилась с милой девушкой из общины Такамацу, а также с секретаршей в фирме Мицуно.

Я решительно набрала номер той, кого в детстве любила как мать. Когда звонишь в Японию, даже гудки другие. Я размышляла над этим явлением, когда раздался молодой живой голос.

– Это Нисиё-сан? – спросила я.

– Да.

Должно быть, одна из ее дочерей. Это не могла быть моя семидесятидевятилетняя нянюшка. Для очистки совести я уточнила:

– Киоко, это вы?

– Да, это я.

Невероятно. Она сохранила тот же голос, которым разговаривала со мной, когда мне было четыре года. Мне хотелось сказать ей об этом, однако мои лингвистические средства оказались чересчур скудными.

– Ваш голос… невероятно! – тупо повторяла я.

– Кто вы? – озадаченно спросила Нисиё-сан.

– Амели-тян, – отвечала я.

Так она звала меня, когда я была крошкой: малышка Амели.

– Амели-тян! – произнесла она с такой нежностью, как если бы мне и вправду было четыре года.

– Вы помните?

– Конечно!

Слезы застилали глаза, говорить мне становилось все трудней.

– Амели-тян, откуда ты звонишь?

– Из Парижа.

– Откуда?

– Из Парижа, это во Франции.

– Что ты там делаешь? – спросила она меня, словно я совершила какую-то непостижимую глупость.

И я услышала, как в ответ произнесла этот ужас:

– Я стала известной писательницей.

– Вот оно что, – сказала Нисиё-сан.

Похоже, она решила, что я несу неизвестно что.

– Нисиё-сан, согласитесь ли вы сняться со мной для телевизионной программы?

Точнее, я хотела ее об этом попросить. Но говорила с ней на таком отвратительном ломаном языке, что она ответила:

– Ты хочешь посмотреть со мной телевизор? Ладно. Телевизор у меня есть, можешь прийти.

– Да. Нет. Я совсем позабыла японский. С вами хотят встретиться французские журналисты. Вы согласны?

– Ты тоже будешь?

– Да.

– Прекрасно. Когда ты придешь?

– В конце марта.

– Ладно. Как твои родители?

Она разговаривала со мной, как с тихой помешанной, принимающей себя за известного писателя, но неспособной правильно построить ни одной фразы.

Я повесила трубку и обхватила руками голову.

В следующие выходные я ужинала с родителями. Я собиралась рассказать им о предстоящей поездке в Японию и двух телефонных разговорах. Но когда настал момент, я не смогла выдавить ни слова.

У меня такое часто бывает, особенно с близкими: хочу поделиться чем-то, что представляется мне важным, и не могу. Это не связано с моим физическим состоянием – голос я не теряю. Это имеет логическую основу. Меня одолевает вопрос: зачем это говорить? Не найдя ответа, я молчу.

Кстати, на ужин пришла моя сестра. Мне нравится разговаривать с ней. Но все равно ничего не вышло. Я утешала себя тем, что перед отъездом в Японию еще раз буду ужинать в их обществе. Вот тогда-то я и сообщу им новость.

* * *

Я не была в Стране восходящего солнца с декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года. Стоял февраль две тысячи двенадцатого. Отъезд назначен на двадцать седьмое марта.

Шестнадцать лет без Японии. Столько же, сколько между моими пятью и двадцатью одним годом, что казалось мне переходом через пустыню. Худшими были первые годы. В пять, в шесть лет я пряталась под столом, чтобы мне не мешали страдать. В полумраке в моем воображении вновь возникал сад, звучала музыка моего рая и прошлое становилось более реальным, чем настоящее. И я могла плакать с открытыми глазами, не отрывая взгляда от этого утраченного мира, который возвращала мне сила воображения. Обнаружив меня, родители спрашивали, в чем причина моей печали, и я отвечала: «Это ностальгия».