10 вещей, которые я теперь знаю о любви - Сара Батлер Страница 2

И о ней я тоже думал, о женщине с именем алого цвета. Однажды мы сбежали вдвоем — выходные в Брайтоне — украденное время, безупречное. Ели ванильное мороженое, рыбу с картошкой фри. Мы… как-то неловко тебе об этом говорить, но мы занимались любовью в захудалой гостинице с видом на море.

Я солгал, когда сказал, что все было безупречно. Было угрюмо и мрачно. Я вышел из себя. Грубые слова прозвучали в съемной комнатке. А она закрыла глаза и сжала губы. Наверно, ей тоже пришлось нелегко.

Когда я попадаюсь на крючок любви, то мне уже, считай, не соскочить; это-то я про себя понял. И жить так не то чтоб легко.

* * *

Я не ходок по врачам, но после того случая на набережной пришлось пойти в больницу. В приемной пахло новыми коврами: резкий, сладковатый запах. Я опустился на стул рядом с женщиной лет сорока — она тут же встала и пересела в другой конец зала. Стараясь не переживать насчет этого, я взял стопку газет и стал искать в них упоминание о тебе. Ничего.

Имя доктора было цвета песчаника, нагретого солнцем. Ее глаза были добрыми, а прикосновения — нежными и прохладными. Она сказала, что грустить — естественно, и это пугает. В первый раз всем кажется, что они умирают. Я снова заплакал, там, в крохотной комнатке с кушеткой, застеленной одноразовой простыней. Доктор улыбнулась и дала мне платок. На меня навалилось все сразу — и ее прикосновение, и проблемы с сердцем, и поступок той женщины в приемной. Думаю, врач все поняла. Потом она стала задавать те вопросы, которые доктора обычно задают таким людям, как я, и которые, на мой взгляд, не касаются ничего действительно важного.

Она дала моей болезни имя — «ангина», льдисто-голубое в начале и в конце. Потом показала мне маленькую красную бутылочку и объяснила, как этим пользоваться. Один пшик под язык — и мне больше не придется прижиматься к стене, схватившись за грудь. Я взял рецепт и ушел. И продолжил делать то, что делал все эти годы. Я успел написать твое имя столько раз, что уже потерял счет. Всегда начинаю с того, что пишу твое имя.

Десять вещей, которые я знаю о своей матери

1. Ее звали Жюлианна — произносится на французский манер, хотя она не была француженкой.

2. Она была красивая (я нашла в папином кабинете фотографию, где они вдвоем и мы трое. Я держу ее за руку и, задрав голову, смотрю на нее.

Я взяла это фото и ушла в школу, а папа так и не упоминал о нем больше. Оно лежало в моем пропавшем рюкзаке).

3. У меня ее цвет волос.

4. Отец любил ее — он больше ни с кем не встречался.

5. Она иногда поступала необдуманно. Откуда я это знаю? В четырнадцать лет я полезла на дерево в Хэмпстед-Хит, забралась слишком высоко, поскользнулась, упала и сломала ногу. По дороге в больницу папа сказал: «Ты точь-в-точь как твоя мама, Алиса. Неужели так сложно на пять минут остановиться и подумать, что может случиться?»

6. Когда она умерла, отец запаковал все, что было связано с ней, в большие черные мешки — все, даже любимые бирюзовые с золотом подушки Тилли и Си, — и увез куда-то на машине. Навсегда.

7. Летом у нее на лице и плечах высыпали веснушки — так же, как у меня (отец сказал мне об этом и покраснел; раньше с ним такого не случалось, и я не знала, что сказать).

8. Они с папой часто ругались (по словам Си; Тилли говорит, что ничего не помнит, но она всегда занимала выжидательную позицию).

9. В момент смерти она была за рулем «Citröen GSA». За пять месяцев и двадцать один день до этого ей выдали права. Вердикт — несчастный случай, но звучало это, на мой взгляд, скорее как «случайность».

10. Если бы не я, она бы вообще не села за руль.

У отца рак поджелудочной железы. Си сказала мне об этом по телефону. Я стояла у стойки регистрации хостела в Улан-Баторе, она — в папиной прихожей; нас разделяло огромное расстояние и треск в трубке. Я так и не знаю, что такое поджелудочная железа, но никогда не признаюсь в этом Си.

Она считает меня неудачницей. Говорит, что я разбазариваю свои таланты, когда ни с того ни с сего срываюсь с места и лечу на другой конец света. Говорит, что время меня нагонит — понимая под этим, что надо взять себя в руки и завести детей, пока мои яичники не иссохлись. Говорит, что я правильно поступила с Кэлом, но пора задуматься о том, чтобы где-то твердо осесть. Оседают здания, оседает пыль. Но этого я не произношу вслух. «А что не так было с Кэлом?» — спрашиваю я. Она только вздыхает в ответ, как всегда, — и я снова чувствую себя пятилетней девочкой.

Я тушу сигарету и звоню в дверь. Мне открывает Тилли, за что я ей очень признательна. На ней узкие джинсы и растянутая оранжевая футболка. Лицо бледное, усталое. За ее спиной виднеется пол коридора в черно-белую клетку, и мне вспоминается, как мы черкали по нему мелом, играя в классики, и смеялись, касаясь босыми ногами прохладных плиток.

— Алиса! — Тилли распахивает объятия. Она мягкая, как зефиринка.

Я на мгновение прижимаюсь лбом к ее груди и вдыхаю нежный, летний аромат духов. По лестнице спускается Си. Аккуратные белые тапочки, черные льняные штаны, бирюзовая безрукавка. Похоже, недавно была в парикмахерской — волосы подстрижены, отливают неестественно красным. Глаза у нее папины, темно-карие, цвета садового компоста. А у меня, похоже, мамины.

Я не заплачу. Отступаю на шаг от Тилли. Си стоит с пустым стаканом в руке. Лицо под слоем макияжа покрасневшее, распухшее.

— Ты бы хоть позвонила, — говорит Тилли. — Я бы тебя встретила. Моя машина сейчас тут. А то в такси пока доедешь — уши завянут.

— Ничего страшного, — отвечаю.

Стоим, молчим. Бросаю взгляд в сторону лестницы.

— Он спит, — произносит Си, и я ощущаю знакомую вспышку гнева. Мы стоим слишком близко друг к другу. Коридор довольно просторный, но мне вдруг становится трудно дышать.

— Как прошел полет? — спрашивает Тилли. — Четыре тысячи триста миль, я узнавала. Потрясающе, правда?

Что мне больше всего нравилось в Монголии, так это горизонт — шире, чем где-либо еще; бескрайние земли и бескрайнее небо. Я пытаюсь закрыть дверь. Уже и забыла, что она застряет.

— Надо… — начинает Си.

— Знаю.

Дергаю на себя, толкаю ручку вверх и захлопываю дверь.

Си смотрит на мою сумку — маленький черный рюкзачок — и заглядывает мне за спину.

— Это все твои вещи?

У меня перед глазами всплывает зал аэропорта: флуоресцентный свет, ряды тележек, потертая черная лента выдачи багажа. Я ждала свой рюкзак. Люди хватали чемоданы и спешили прочь. Наконец на вертушке осталось всего четыре вещи: длинный сверток, обернутый газетами и заклеенный скотчем, два футляра и розовый мешок с разлохмаченными завязками. Я стояла, пока на экране не высветился другой номер рейса и город, а вокруг меня собралась новая толпа. На ленту выехала следующая порция багажа. Я подумала было взять одну из сумок и просто уйти. Но не стала.