Искупление - Фридрих Горенштейн Страница 2

Вспоминая теперь некоторые свойственные ему странности – мне они даже казались чудачествами, в том числе его стремление выглядеть солидно, модно, даже «богато», – я думаю, что в основе всего этого был не оставлявший его всю жизнь комплекс преодоления беззащитного сиротства. Жизнь была на копейки, впроголодь. Пусть читатели обратят внимание на то, что о еде он пишет как человек, который все это знает на собственном тяжелом опыте, знает настоящую цену куску хлеба. Для ясности процитирую несколько строк из романа «Место»: «Я, например, научился вкусно и экономно питаться, так что, тратя деньги скупо, редко бывал голоден. Рыбные и мясные консервы, любимые блюда молодежи, я давно не покупал. Дорого, а съедается в один присест. Не покупал я также дешевых вареных колбас, хоть они вкусны, спору нет, но быстро сохнут и съедаются в большом количестве. Сто граммов копченой сухой колбасы можно растянуть на четыре-пять завтраков или ужинов, двумя тонкими кружочками колбасы покрывается половина хлеба, смазанного маслом или животным жиром, на закуску чай с карамелью. Иногда к хлебу и колбасе что-нибудь остренькое. Сегодня к завтраку у меня, например, запечатанная еще банка томат-пасты, домохозяйки покупают ее как приправу к борщу. Но, намазанная тонким слоем поверх масла, она придает бутерброду особый аромат, такая банка, в зимних условиях поставленная на окно, может быть хороша всю неделю...»

Много невзгод и горя он хлебнул – не только в детстве, но и затем в юности, – времена-то были не «вегетарианские» (наверное, поэтому поступил в мало его интересовавший горный институт, а не, скажем, на филологический факультет – там больше бы интересовались его анкетой, происхождением, а он сын «врага народа», сгинувшего в застенках), потом, когда мы часто виделись, встречались, рассказывал какие-то новые для меня детали и подробности. Все это немногословно, только потому, что к слову пришлось. Разглагольствовать не любил, стремления «держать площадку» у него никогда не было.

Приехал он в Москву из Киева – кажется, там начал писать. Решил поступить на недавно созданные Высшие сценарные курсы – сначала оказался на птичьих правах, в положении «вольнослушателя», но потом вроде бы укрепился. О его тогдашних делах в кино я еще кое-что расскажу, хотя они меня впрямую не касались, – главным предметом наших постоянных встреч стала прочитанная мною его проза, она и для него была главным делом в литературе.

Я спросил, почему он хотел, чтобы его рассказ прочитал я. Он сказал, что в Киеве очень почитали Виктора Некрасова, а из того, что писали о нем, ему понравилась какая-то моя статья (выяснилось, что он много читал и много читает), и он решил, что я тот человек, который способен оценить его рассказ. Не могу тут правды ради умолчать о том, что в одной из своих статей, напечатанных в Берлине, он объявил Некрасова пособником антисемитов, – этот не имевший под собой никакой реальной почвы злобный выпад вызвал у меня, как бы поделикатнее выразиться, чувство крайнего удивления.

Горенштейн не сказал мне, почему отправился со своим рассказом в «Знамя». Но выяснилось, что рассказ им предлагать он не будет (похоже, что ему не понравилось, как разговаривали с ним). Я поддержал его: «Там ваш рассказ не понравится, его не напечатают». И обещал рекомендовать рассказ туда, где есть шанс, что его опубликуют.

Рассказ я предложил «Новому миру» – все-таки я был, как говорилось тогда, «новомирским» автором, постоянно там печатался, всех хорошо знал, во всяком случае тех, кто занимался прозой – Асю Берзер и Инну Борисову (с Инной мы вместе работали в «Литературке», когда ее возглавлял Сергей Сергеевич Смирнов) – и критикой. Забегая вперед, скажу, что, когда в «Слове» выходил трехтомник Горенштейна, редактором издания была Калерия Николаевна Озерова, работавшая тогда в отделе критики «Нового мира». Рассказ понравился Борисовой и Берзер (их поддерживал, как я знаю, Александр Марьямов) – они оценили дарование Горенштейна, расположились к нему. К моему удивлению и сожалению, на более высоких этажах редакционной иерархии рассказ (кто и почему, не знаю) отвергли. Но Горенштейна расположило доброе отношение к нему Борисовой и Берзер, их поддержка – он был уверен в своей силе, в своих способностях, но все-таки чувствовал себя еще «начинающим», нуждающимся во внимании и доброжелательности. Хорошо написал об этом когда-то Лев Озеров: «Талантам надо помогать. Бездарности пробьются сами». Горенштейн принес Борисовой и Берзер еще свою повесть «Зима 53-го года». И снова осечка, ничего не получилось. Тогдашний ответственный секретарь журнала на заседании редколлегии заявил: «О печатании повести не может быть и речи – не только потому, что она непроходима. Это не вызывает сочувствия к авторскому видению мира. Шахта, на которой работают вольные люди, изображена куда страшнее, чем лагеря; труд представлен как проклятие; поведение героя – сплошная патология...» И даже строго осудил поклонников Горенштейна в редакции – Борисову и Берзер: «Талант автора сильно преувеличен в известных мне устных отзывах».

Последствием этого была странная история, природу которой я не могу до конца разгадать и сейчас. Он отрезал себя от читателей. Не только перестал предлагать свои вещи для публикации – с этим, с людьми, писавшими долгое время в стол, я сталкивался. Но это было нечто другое – он отторгал вообще читателей. Быть может, это была ставшая привычной реакция человека, часто натыкавшегося на недоброжелательство окружающих, привыкшего к своей роли «отщепенца», прятавшегося в нее, как улитка. Случай это был уникальный: пишущему человеку читатели нужны – в сущности, он для них старается. Иногда эта жажда пробиться к читателям может сыграть с автором даже злую шутку. Я дружил с известным астрофизиком Иосифом Шкловским – почти каждый год в феврале мы ездили в дом творчества в Малеевке, ходили там на лыжах, сидели за одним столом. Он был прекрасным рассказчиком, много интересного рассказывал, и я и еще некоторые общие наши друзья стали его уговаривать, что он должен записать свои рассказы. Он этим и занялся. Но, написав мемуарные рассказы (очень хорошие!), он стал распространять их – видно, ему это было очень нужно, жаждал читателей. Сначала среди временных обитателей Малеевки. Это было неопасно – все-таки среда, далекая от той, которую он довольно нелицеприятно описывал. Но его заинтересованность в расширении читательской аудитории стала столь пылкой, что я понял: нет, на этом он не остановится. И даже предостерег его, чтобы он не вздумал распространять свои сочинения в описываемой им профессиональной среде, – будет скандал. Но остановиться он уже не мог. Когда шли выборы в академики, обиженные им читатели набросали ему черных шаров. Правда, к чести его должен сказать, что отнесся он к этому со смехом. Ему важнее было заполучить побольше читателей, пусть среди них будут и обиженные им. История эта забавна, но основа у нее типическая. У Горенштейна она была противоположного свойства. Это был явно феноменальный случай. Я, входивший в число первых читателей его прозы, от него знавший, кому еще он давал читать написанное, могу твердо назвать только нескольких человек: Юрия Трифонова, Виктора Славкина, Марка Розовского. За давностью лет я мог, конечно, кого-то и позабыть, но уверен, что это были еще три-четыре человека, не больше.

Были еще какие-то театральные режиссеры, с которыми он общался, которые вызывали у него интерес, но это уже находилось за пределами моего непосредственного опыта. Он рассказывал мне, что у него есть идея по-своему выстроить и поставить шекспировские хроники. Ничего не вышло, но он был увлечен этой мыслью, этой идеей, и, мне кажется, она подтолкнула его написать пьесы «Детоубийца» и «На крестцах», которыми он занимался последние годы, – своего рода исторические хроники русской жизни. Все-таки это получились пьесы для чтения – спектакли, поставленные по «Детоубийце», не очень радовали.