Улица Окопная - Кари Хотакайнен Страница 2

– Я буду кататься на деревянной лошадке?

– Да, на лошадке.

– Которая кружится?

– Угу.

– И на жирафе?

– Договорились.

Светлые прядки Сини плескались по ветру, когда та бежала к Хелене. Подхватив дочку на руки, Хелена растворилась в море людей.

В последующие дни я так затягивал свои пробежки, что держался уже не телом, а духом. Потом, принимая душ, я не мог вспомнить, где побывал. Ноги несли меня вперед и вперед, но башка оставалась все время в квартире.

Однажды воскресным днем под завязку длительного забега я сбился с привычного маршрута и обнаружил себя на перекрестке узких улиц в районе частных домов. Обливаясь потом, я опустился на колени.

Отдышавшись, огляделся вокруг.

В глаза так и перла зелень.

Изгороди из боярышника, яблони, кусты сирени, березы, сосны, осины, клумбы. Сквозь зелень проглядывали стены старых домов, фронтоны, веранды, двери, окна, двускатные крыши. Я прищурился, солнце в зените глядело прямо на меня.

Сквозь солнце и зелень листвы я различил фигуру мужчины в рабочих перчатках, который пропалывал клумбу, как бы раздумывая и взвешивая каждое движение, а за густой еловой изгородью сосед его толкал тарахтящую газонокосилку. Издалека доносились детские крики и смех.

Пот свободно стекал по лицу, я двинулся вперед узкой улочкой.

В просвете зеленой изгороди сверкнула загоревшая плоть, я остановился.

Женщина с бокалом белого вина и иллюстрированным журналом пересекала зеленый дворик. Расположившись в шезлонге, она поставила бокал на маленький круглый столик и принялась листать глянцевый толстый журнал. Время от времени укладывая его на грудь, она взирала на солнце так, будто то пребывало на небе исключительно ради нее, чтобы дарить ей тепло. Женщина медленно перемещала длинные ноги, словно хрупкие дорогостоящие предметы, в поисках максимально удобной позы. Казалось, ноги ее росли прямо от груди, убегая в бесконечность.

В канаве прямо под кустами боярышника был большой камень. Устроившись на нем, я изучал женщину сквозь изгородь. Она щурилась, перелистывая страницы. Раздались хлопки. Чуть поменяв позу, я разглядел дородного мужика, который направлялся к женщине. Бежевые шорты, майка без рукавов. Пляжные шлепанцы при каждом шаге издавали хлопающие звуки. Остановившись перед женщиной, мужик чмокнул ее в лоб и плюхнулся рядом на свой шезлонг. Ткань застонала под весом китовой туши. Так они сидели – одни друг для друга, и солнце одно для них.

Приподнявшись, я раздвинул ветки, чтобы осмотреть весь двор. Две старых яблони, ягодные кусты, маленькие декоративные елочки. Газон только что пострижен, там и тут россыпи скошенной травы.

Потом что-то красное застило глаза.

Там, в глубине двора, я заметил старый деревянный дом.

Не знаю, что случилось со мной, но в это мгновение все в мире бесповоротно встало на свои места. Или сдвинулось с места.

Я возжелал этот дом.

Вздрогнув, я поднялся с камня. Солнце нещадно палило голову. Казалось, я высох на жаре, как мумия. Встал, прошелся, чтоб избавиться от наваждения.

Удалившись метров на двести от красного дома, я прикинул реальные возможности.

Всю свою жизнь я прожил в многоэтажке, и мне эта жизнь нравилась беззаботностью и простотой. Я кое-что читал о коттеджах, но не загорался мыслью сменить обстановку. Напротив, расходы на ремонт, латание труб и счета за отопление внушали мне тихий ужас.

Я потрусил в сторону своей квартиры, надеясь, что со свежим потом из меня выйдет и вся эта дурь: женщина, мужик и их красный дом. После душа уселся на балконе перекурить, но перед глазами по-прежнему маячил красный дом.

Что же это? Явно не мечта.

Мечта – нежное чувство, о нем рассуждают спокойно, смакуя реакцию собеседника. Мечта – внутреннее дело семьи, к которому то и дело возвращаются мысленно, даже понимая всю его неосуществимость здесь и сейчас. Может быть, когда дети вырастут, – может быть…

Я знал, что в многоэтажных муравейниках, уложив детей спать, взрослые грезили наяву об игрушечных домиках на окраине города, делали расчеты, листали газеты с объявлениями, а по воскресеньям, вздыхая, глазели на выставленные на продажу дома.

Но почему это взволновало меня?

И вдруг я понял, что перехватил желание Хелены.

Я вспомнил все.

Вспомнил, как Хелена с блеском в глазах рассказывала о домах наших приятелей, о дизайне двориков и террас, описывала прелестные детали, возможности подвальных помещений и варианты интерьеров. И как она восхищалась этим районом. Я вспомнил, что у меня не хватало терпения выслушать ее. Утомившись от домашних дел, я клевал носом на диване, что-то бормоча в ответ. А сколько раз по выходным Хелена уговаривала меня прогуляться по этому району, но я всегда находил отговорку.

Она желала этот дом.

А я желаю вернуть их.

Возможно, дом мне поможет.

И я стал готовиться.

Нынешняя трудная ситуация открывала хорошую перспективу. В отсутствие Хелены и Сини я мог полностью отдаться задуманному. Я знал, что впереди возникнут непреодолимые трудности.

В сущности, я о домах ничего не знаю, кроме того, что красный дом, зажегший искру надежды, – это старый дом фронтовика, [2]к которому позже пристроили флигель. Не сочтите за преувеличение, но я сам фронтовик, боец домашнего фронта, ветеран войны за свободу женщин.

Я отношусь к социальной группе, которая впервые в нашей стране заткнула собой амбразуру на домашнем фронте, ратуя за освобождение женщины. Я заявляю это совершенно спокойно, не примешивая к вопросу разногласий между полами.

Боец домашнего фронта выполняет все работы по дому и понимает женщину. В браке я пахал за себя и за наших отцов. Стирал, готовил еду, убирал квартиру, высвобождая ей часы и минуты, и отстаивал принципы нашей семьи перед обществом. Я часами внимал ее трудовым проблемам, эмоциональным излияниям и жалобам на скудные проявления нежности. Осуществлял широкомасштабные операции по освобождению жены из кухонного плена. Когда она, усталая, возвращалась домой, еда всегда была наготове.

Ежедневные хозяйственные упражнения превратили подмастерье в виртуоза. Я легко мог поднять с пола горбушку хлеба, удерживая на руках Сини. Уши мои свыклись с визгом, а датчики центральной нервной системы не пульсировали даже при надрывных воплях. Каждый вечер я читал сказку. Четыре года – это ж в сумме примерно полторы тыщи штук, в среднем, по четыре страницы за вечер. Сколько там выходит страниц приключений Храброго Мышонка и других зверушек, прикиньте сами.