Мы здесь эмигранты. Парижское таро - Мануэла Гретковска Страница 2

…чала ничего. Разбитая ваза. Она стоит, а потом вся в крови. На лбу рана, почти дыра. Кровь льется и льется. Смотрю на автомобиль – и ничего, никак не можем на нем поехать в больницу. Говорю ей: «Ложись или сделай что-нибудь, чтобы голова была пониже, тогда, может, кровь вольется обратно в эту дырку во лбу, потому что мы не можем на машине ехать, сегодня воскресенье, с нечетными номерами запрещено…» Но ничего нельзя сделать, кровь льется, а она все бледнее. Мы идем пешком через пол-Бухареста в больницу. Рана подсыхает, покрывается корочкой. Пока дошли, образовался такой струп, потом рубец. Большой рубец на лбу в форме буквы «С», как Ceauçescu – Чаушеску, и этот рубец из-за него, из-за него, из-за него.

– Успокойся, Константин, спокойно, ну же, спокойно. – Мы пытаемся втиснуть ему в руку стакан вина. Но Константин продолжает размахивать фотографией своей бледной черноволосой жены и тыкать пальцем в рубец у нее на лбу. Мы рассматриваем рубец, киваем: действительно, отчетливо различима буква «С».

Мы сидим на полу. Румыны, болгары, чех, поляки, вокруг все больше окурков, мы пьем чай, вино, и нам вместе так хорошо, спокойно. Никому не хочется выходить из этой темной комнаты общежития для эмигрантов – даже в коридор, где можно встретить камбоджийца, прекрасного, как питекантроп, вновь и вновь переживающего бомбардировку и свистом имитирующего атакующий самолет. Другой человек, на которого можно наткнуться в коридоре – наверное, бывший узник какого-то южноамериканского режима, – выхаживает кругами, как во время прогулки на тюремном дворе.

Итак, лучше оставаться в комнате среди своих и слушать Войтека, который уехал из Праги, потому что там «je život docela jednoduchý, ale duchovné je težky». [10]Все мы прекрасно понимаем, что этот «život» в Чехословакии «duchovné je težky», и никто не задает глупых вопросов, почему «je težky». А французы бы спрашивали. Они спрашивали даже румына Ковера, почему метро перестало ходить, их собственное парижское метро. Ковер ответил, что это забастовка, он в газете читал.

– Какая забастовка, авария, наверное, а не забастовка.

– Забастовка, – упорствовал Ковер.

– Э-э-э, да вы иностранец… Спросим, пожалуй, кого-нибудь еще.

Ковер почувствовал себя оскорбленным и заявил, что тупость французов не оправдывают ни Французская революция, ни свирепствовавшие здесь некогда венерические заболевания. Они попросту тупы, и бессмысленно посвящать их в тайные пружины коммунизма, ежели они не понимают даже своей – такой простой и очевидной – демократии.

– Ведь они приняли меня за параноика, – говорит Ковер, – когда я им сказал, что землетрясение в Армении было вызвано искусственно. К чему усмирять республику с помощью Красной Армии, когда можно успокоить мятежников другими методами? Место и время стихийного бедствия подобраны так блестяще, что, размышляя логично, невозможно прийти к другим предположениям. Горбачев тогда уехал за границу, чтобы иметь возможность, если что-нибудь не получится, свалить все на твердолобых. А через несколько месяцев было землетрясение в ГДР и докатилось аж до Франкфурта-на-Майне. Очевидно ведь, что, с точки зрения геологии, это совершенно невозможно, поэтому через шесть часов гэдээровцы объяснили, что имела место серия неконтролируемых взрывов на калиевых рудниках. Но что может быть проще, чем тряхануть. Франкфурт и западные города во время войны?

Можно связать между собой и другие факты. На авиасалоне в Париже что-то испортилось в советском истребителе. Пилот катапультировался, самолет пролетел еще немного и взорвался. По телевизору эту аварию раз двадцать показывали, уже все запомнили, что российские самолеты, хоть и могут лететь без пилота, несовершенны и ломаются. И когда через месяц советский истребитель долетел до самой Бельгии, никто не удивился. Понятное дело: очередная неисправность, а никакая не проверка того, как Запад отреагирует на атаку русских.

Разумеется, Ковер был прав. Мы уже раз сто обсуждали русские истребители и землетрясение в Армении в бесконечных разговорах о политике, о коммунизме и о том, чем кончит этот мир – а в том, что все близится к концу, никто из нас не сомневался. Глупость и зло правят миром, а мы, нищие эмигранты, предчувствующие падение Запада, не можем найти работы. Работы в меру оплачиваемой, не изнуряющей… ну, в общем, работы. Увы, теплые места исчезают. Уже несколько веков не существует такой профессии, как croque-mort. Эта работа была, возможно, и не привлекательная, но выгодная и нетяжелая. Croque-mort кусал умершего. Хорошенько кусал его в пятку. Если укушенный покойник дергался – это означало, что он не покойник, если не реагировал, было ясно, что это не летаргия, а на веки веков вечный покой.

Вероятно, ремесло croque-mort требовало определенного дара. Люди с даром себе работу всегда найдут, вот, например, Михал – человек одаренный, окончил Краковскую Академию изящных искусств и действительно блестяще пишет маслом. Он привез свои абстракции в Париж и пытался их продать в галереях, но у него не купили ни одного полотна. Тогда он выставил все свои работы около Сены и сидел так с ними неделю. И высидел всего двадцать франков – если не считать горестных мыслей о возвращении в Польшу. И тогда он увидел на уровне собственного носа лоснящуюся папку для бумаг в ухоженных, унизанных перстнями руках. Какой-то богач внимательно рассматривал его картины.

– Это вы писали? – спросил он, указывая на картину, где были изображены желтые пятна.

– Да, я художник.

– С дипломом хорошей школы? – продолжал расспрашивать богач.