Файф-о-клок - Иржи Грошек Страница 2

– Нам надо поговорить, – пробурчал странный Редактор, искоса поглядывая на Машá.

Понятно, что Редактор хотел поговорить со мной, однако Машá истолковала его слова иначе.

– Ах вот что тебя заводит, милый! – обрадовалась она и попыталась пристроиться к Редактору на колени. – Ну давай поговорим!

И тут меня осенило! Отчего Редактор так цепляется за свой портфель…

Кажется, у Метерлинка есть пьеса о семи слепцах, но вполне возможно, что слепцов было больше. Однажды немощный поводырь завел их в лес и скончался от старости. Но, по естественным причинам, среди незрячих была беременная женщина, и в ту же ночь она родила совершенно здорового ребенка. И вот сидят слепцы среди сосен и бедствуют, поскольку старый поводырь умер, а младенец хоть и видит, но – не ведает… И только писателю с первых страниц романа удается узреть истину…

– У вас там рукописи?! – поинтересовался я и выразительно поморгал на портфель.

– А что же еще, идиот безмозглый?! – моментально отозвался Редактор.

Отсюда – многочисленные выводы. Не верьте писателю, который утверждает, что в его романах исключительный реализм с топографической картой местности. Писатель сам отирается под соседней елкой. Ибо он не Мессия, а зрячее подобие и никуда не ведет, а только лишь – гугукает…

– Да уберите от меня эту бабу! – вдруг завопил Редактор, в то время как обстоятельная Машá принялась фукать ему в ухо.

Однажды страстный эпиграфист Поджо Браччолини пытался скопировать древнюю надпись, высеченную на камне. Лето стояло жаркое, год на дворе – тысяча четыреста четырнадцатый, дело происходило на окраине Рима… Поджо очищал придорожный камень от вековых наслоений и не думал проявлять свою страсть к другому предмету. Как вдруг он услышал смех и вынужден был обернуться. На дороге стояли дамы и живенько интересовались – чем занимается Поджо Браччолини? Им показалось смешным, что прилично одетый господин роется в сточной канаве. Любой другой средневековый ученый плюнул бы на глупых дам и продолжил свои научные изыскания. Но Поджо Браччолини был выдающимся просветителем. Он тут же бросил копаться в дерьме и отправился с дамами в более уединенное место, чтобы спокойно рассказать о своих эпиграфических интересах. А древняя надпись так и осталась – на камне… Да и куда она, на хрен, денется?! А вот дамы – продукт скоропортящийся. И лучше ответить им взаимностью, чем потом страдать от диареи…

– Ты знаешь, как работает система Станиславского?! – спросила Машá у Редактора.

В пылу дискуссии она моментально переходила на «ты». Ибо нет ничего страшнее женщины, когда ей не дают заработать на хлеб с маслом. Да вдобавок обзываются «бабой» в процессе соблазнения.

– Ты хочешь об этом поговорить?! – не унималась Машá, накручивая редакторский галстук себе на кулак. – Ты хочешь об этом поговорить?!

В сорок лет я понадеялся, что это – меньшая часть поганой жизни, отпущенной мне при распродаже. И для чего-то поперся к психоаналитику. Разлегся у него на диване и мирно заснул… То есть все выглядело несколько по-другому, иначе чем у Машá с Редактором…

– Сейчас я тебе покажу бабу! – угрожающе верещала она.

– Не надо! – сопротивлялся Редактор.

– Сейчас я тебе покажу стриптиз! – настаивала Машá.

– Не надо! – сопротивлялся Редактор…

Вскоре на визги и вопли, которые доносились из нашей приват-кабины, приперся и сам Папа Рома. И когда мне делать будет нечего – я опишу его внешность. А пока…

– Чем вы тут занимаетесь? – спросил Папа Рома. – Поясните! [1]

– Душим редактора, – пояснил я.

– По прейскуранту? – осведомился Папа Рома.

– Из любви к искусству, – честно признался я.

– Садомазохизм! – важно определил Папа Рома. – Это по прейскуранту!

И снова исчез в недрах своего заведения.

– Дьявол! – выругалась Машá. – Невозможно сосредоточиться на работе!

Она отпустила редакторский галстук и даже убрала колено с редакторской груди.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – деловито осведомился я. – Надеюсь, не о сроках предоставления рукописи?

– Отвечай, сволочь! – ласково предложила Машá.

Не знаю, где конкретно она стажировалась, но думаю, что в застенках Мадьярии.

– Да что вы такое себе позволяете?! – возмутился Редактор.

– Долго перечислять, – конкретизировала Машá. – Ну, например, я могу позволить себе курить в постели, если никто из присутствующих в постели не возражает… Еще я могу позволить себе подтянуть чулок в общественном транспорте, если я в общественном транспорте, а не в постели…

– Достаточно! – сказал Редактор.

А ведь мы только-только начали веселиться. Потому что нет ничего смешнее человека с портфелем в стриптиз-баре. Вот с балалайкой еще туда-сюда… Или – с мандолиной…

Здесь кроется непостижимая тайна: для чего изображать в романах все, что встретится? Женщин, собак, деревья. Словно эти второстепенные предметы больше никто в глаза не видел! На самом же деле достоин внимания только автор, и для него не жалко ни времени, ни места. А все остальные – женщины, собаки, редакторы – должны атрофироваться, как только расскажут об авторе с положительной стороны. Например, женщина… Быстренько раздевается и запузыривает монолог страниц на сорок о том, что сексуальная жизнь без автора – отвратительна! И с ним – тоже… После чего выбегает собака и преданно смотрит на автора – страниц сорок пять. И наконец, появляется редактор и начинает все это зачеркивать, зачеркивать, зачеркивать… Так что поделом тебе, сволочь! Ибо не ценишь ты писательского труда!

– Спасибо, Машá! – искренне поблагодарил я.

– Не за что! – сказала Машá и безмятежно ушла…

– Вы не подскажете, – спросил Редактор, – что делала посторонняя нам женщина в этом романе?

Однажды Поджо Браччолини застукали с посторонней дамой… Видя, что никакие рассуждения о первой декаде Тита Ливия здесь не помогут, Поджо Браччолини оправдался – литературными забавами… Ибо!.. Большому художнику требуется дама для переосмысления, а маленький может легко удовлетвориться сам… Вот поэтому я и оставил редакторский вопрос без ответа.