Печали американца - Сири Хустведт Страница 2

Когда Инга вытаскивала письма на свет божий, у нее плясали руки. Этот тремор, не имевший ничего общего с каким-либо заболеванием, был мне знаком с детства; причем начало приступа было невозможно предсказать, просто сестру, по ее собственному выражению, начинало «дергать». Я много раз видел, как она, с абсолютно спокойными руками, читает лекции перед большой аудиторией, и так же много раз видел, как во время выступления дрожь становилась настолько сильной, что руки приходилось прятать за спину. Вынув из коробки три связки писем от давно забытых, но некогда столь желанных Маргарет, Джун и Леоноры, Инга достала со дна еще один листок, долго водила по нему глазами и, не говоря ни слова, протянула мне.

В левом верхнем углу стояла дата: 27 июня 1937 года, а чуть пониже крупным детским почерком было выведено:

Дорогой Ларс, я знаю, что ты никогда никому не расскажешь про то, что случилось, ведь мы поклялись на библии. Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо. Ты дал мне слово. Лиза.

— Он хотел, чтобы мы это нашли, — казала Инга. — Иначе он бы его просто уничтожил. Я же показывала тебе дневниковые тетради с выдранными страницами, помнишь?

Она помолчала.

— Тебе что-нибудь говорит имя Лиза?

Я отрицательно покачал головой.

— Может, у мамы спросим?

— Nei, Jei vil ikke forstyrre henne med dette, [2]— отозвалась Инга.

Она ответила мне по-норвежски, словно самое упоминание мамы предполагало переход на ее родной язык.

— Я почему-то была уверена, что о каких-то событиях своего детства он никогда не рассказывал ни ей, ни нам, — продолжала Инга. — Сколько ему тогда было? Пятнадцать? Значит, ни фермы, ни сорока акров земли у них уже не осталось, и, по-моему, именно в этом году дедушка узнал, что Давид, его брат, умер.

Сестра вновь поднесла к глазам пожелтевший лист бумаги.

— «Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо». Кто же умер-то?

Она шумно сглотнула.

— Господи, на Библии клялся, бедненький.

Потом мы с Ингой и Соней отправили почтой в Нью-Йорк одиннадцать коробок с отцовскими бумагами, почти все на мой бруклинский адрес, и в Нью-Йорке у каждого из нас снова потекла своя жизнь. Так что в воскресенье, во второй половине дня, я сидел у себя в кабинете над письмами и мемуарами отца. Здесь же, на столе, лежал его дневник в кожаном переплете. Мне вдруг вспомнились слова Огюста Конта [3]о человеческом мозге: механизм, с помощью которого умершие влияют на живущих. Когда я впервые держал в руках мозг потрошеного Патрика, меня поразили две вещи. Во-первых, масса. Мозг, оказывается, много весит. Во-вторых, как я ни гнал от себя эту мысль, меня не покидало ощущение, что этот труп совсем недавно был живым человеком, коренастым семидесятилетним стариком, скончавшимся от сердечного приступа. И при жизни вместилищем всего — слов, внутренних образов, воспоминаний об ушедших и ныне живущих — являлся именно мозг.

Я сидел так с полминуты, потом посмотрел в окно и впервые увидел Миранду и Эглантину. Они как раз переходили улицу, и я сразу понял, что моя риелторша ведет мне новых квартиросъемщиков. Две женщины, снимавшие первый этаж моего бруклинского дома, подыскали себе в Нью-Джерси квартиру попросторнее, поэтому я решил найти новых жильцов. После развода мне стало казаться, что дом словно бы увеличился в размерах. Джини, оказывается, занимала очень много места, кроме того, с нами жили ее спаниель Элмер, попугай Руфус, кот Карлайл, а одно время еще и рыбки. Когда жена ушла, на всех трех этажах разместилась библиотека, тысячи томов, с которыми я не могу расстаться. Не зря Джини обиженно называла наш дом книгохранилищем. Я купил его еще до женитьбы, когда цены были куда ниже, и с тех пор занимаюсь доведением его до ума, поскольку на момент покупки он, по риелторской терминологии, считался «убитым». Любовь к плотницкому делу передалась мне от отца, который мог построить или починить все, что угодно, и меня научил. Годами я ютился в какой-то одной части дома, а все остальное наскоками ремонтировал. Из-за работы с пациентами количество свободного времени в сутках сошло практически на нет, став одной из основных причин, по которым я пополнил собой ряды разведенных представителей прогрессивного человечества, имя коим легион.

Молодая женщина с девочкой стояли на тротуаре и слушали Лейни Баскович из агентства недвижимости «Хомер Риелторз». Лица женщины я разглядеть не мог, но фигура и осанка были выше всех похвал. Плотно остриженная головка с короткими темными волосами, стройная шея — все это я успел заметить даже издали. Она была укутана в длинное пальто, но обрисовывающаяся под тяжелой тканью грудь вдруг заставила меня представить ее себе голой, и я вздрогнул от внезапного возбуждения.

Затянувшееся сексуальное одиночество, вынуждавшее меня время от времени прибегать к вуайеристическим забавам кабельной порнушки, как-то особенно обострилось после отцовских похорон, поднимая внутри все нарастающую бурю, и этот посмертный всплеск либидо словно вновь превратил меня в разнюнившегося онанирующего недоросля, тощего, длинного, без малейших следов волосяного покрова на теле дрочилу, красу и гордость блумингфилдской средней школы.

Чтобы положить конец подобным фантазиям, я перевел глаза на девочку-тростиночку, облаченную в дутую фиолетовую куртку. Забравшись на невысокую каменную ограду, она стояла там на одной ножке, вытянув другую перед собой. Из-под куртки выбивалось что-то тюлевое, пенно-розовое, похожее на балетную пачку, а ниже шли плотные черные рейтузы с пузырями на коленках.

Но примечательнее всего были волосы, шапка мягких каштановых кудрей, ореолом окружавших маленькую детскую головку. Ее кожа казалась светлее, чем у матери, и если это все-таки были мать и дочь, то, очевидно, дочь, рожденная от белого отца. Внезапно девочка сиганула вниз с ограды, и у меня оборвалось сердце, но она легко опустилась на землю, чуть подпружинив коленками, ни дать ни взять фея Динь-Динь.

Когда я оглядываюсь на детские годы, меня сильнее всего поражает теснота, в которой мы жили, — писал мой отец. — На первом этаже общей площадью 44 квадратных метра — кухня, общая комната и спальня, да чердак такого же метража, где получились еще две спальни. Удобств никаких. Во дворе, метрах в двадцати от дома, — холодный нужник и колонка с водой, которую надо было качать руками. Воду грели в чайнике или в специальном кухонном баке. На других фермах, побогаче, делали специальные подземные резервуары для дождевой воды, у нас такого не было. Летом мы собирали дождевую воду в большую железную бочку, а зимой топили снег. Освещение — только керосиновые лампы. Электричество появилось в сельской местности с начала тридцатых годов, но нас подключили только в 1949-м. Газа тоже не было, только дровяная плита на кухне и калорифер в общей комнате. Вся теплоизоляция сводилась к двойным рамам на окнах. По ночам топили лишь в самую лютую стужу, а так вода в чайнике, как правило, к утру замерзала. Отец вставал первым. Он разводил огонь, и когда мы выбирались из-под одеял, в доме было не так холодно, но все равно, одеваясь, мы стучали зубами и жались к печке. Помню, в начале тридцатых мы вдруг остались среди зимы без дров. Начнем с того, что мало заготовили. Так вот, из сырого дерева лучше всего горят клен и ясень.