Кровожадные сказки - Бернар Кирини Страница 2

Я люблю представлять, как волнуется подо льдом вода.

Мне часто бывает скучно — не меньше, чем моей матери.

Я утешаюсь мыслью о том, что никогда не поздно воспитать в себе некоторое благородство.

Хочется выйти на улицу и выкурить ледяную сигарету.

Временами я выдаю себя то за историка скуки Пьера Гулда, то за его потомка, тоже Пьера Гулда, героя рассказов Бернара Кирини.

Вообще, мне нравится быть переменчивым. Умение радоваться атрофируется, когда хочешь быть как все.

Иногда я отправляюсь в морг, чтобы записать имена упокоившихся в этот день, однако это случается так редко, что мой каталог отсутствующих выйдет еще короче, чем у бедняги Пьера Гулда. Но центральным персонажем моей «Всеобщей истории» станет Фальтер. Будет правильно сделать упор именно на этом фантастическом человеке, исследователе загадки нашего мира, которого призвание завело так далеко. Фальтер, близкий родственник Копи, наблюдавшего за маком, это тот самый тип человека, которого описал Набоков в повести «Ultima Thule», [3]человека, утратившего сострадание и совестливость после того, как нашел в номере гостиницы решение «загадки Вселенной», один-единственный раз поделился им с психиатром — тот очень настаивал, а потом скоропостижно скончался от потрясения! — и больше никогда никому ничего не рассказывал.

Думаю, другим центральным персонажем моей «Всеобщей истории пустоты» нужно сделать Стеклянный Глаз — то есть мою мать: окружающим вряд ли придет в голову, что эта женщина может заскучать, тогда как на самом деле она сожительствует с пустотой в смертельной скуке. Моя мать. Уж и не знаю, сколько раз я видел, как она смотрит вдаль из окна гостиничного номера, словно надеется прочесть на полотне небес разгадку тайны Вселенной или пустоты. Нет, не думаю, что она когда-нибудь ее искала или хотела найти. Стеклянный Глаз, как и Фальтер, прекрасно понимает, что узнать разгадку — все равно что объять одним махом всю реальность, познать грандиозную и пугающую истину, испытать предсмертный ужас и скончаться в страшных судорогах.

Те, кто, подобно мне, подозревают, что с Фальтером именно так все и вышло, слышат порой нежные, томительные стихи, женские стихи, которые удручают и навевают печаль, великолепные стихи очаровательных непутевых поэтесс, например Хильды Дулитл. [4]Она говорила: я видела, что стены не падают, и не понимаю почему, ведь мир скоро рухнет, а воздух, оказывается, тяжелее земли, а та выгибается, как во время кораблекрушения, а команда корабля вдруг понимает, что все правила отменяются. В конце лучшего из своих стихотворений Дулитл пишет: «Нам неведомы писаные правила,/ мы мореплаватели, путешественники/ неведомого, незапечатленного;/ у нас нет карты;/ может, мы и доберемся до тихой гавани…»

Я с моим «Каталогом отсутствующих» вряд ли куда-нибудь «доплыву». Лучше удовлетвориться скромным личным каталогом — сделать простой и трагический список моих потерь. Добиться доступа к другим спискам усопших, к Каталогу неопознанных, означало бы приступить к выполнению неразрешимой и бесконечной задачи и, главное, ступить на ту же тропу, где провал поджидал первопроходца Пьера Гулда, который является для меня образцом для подражания.

Я останусь на своей территории с моими ближайшими усопшими, которых — теперь, когда я об этом задумался, — просто нет. Их нет! Как же я этого раньше не заметил? Мне повезло — все, кого я люблю, живы. Факт почти невероятный, никто из тех, кто меня окружает, еще не умер, а это значит, что я не могу составить даже каталог собственных потерь, ну пусть не каталог — список отсутствующих. Сколько это продлится? Как правильно заполнить мою экзистенциальную пустоту? Заняться написанием «Всеобщей истории пустоты»? Но при одной только мысли о том, чтобы положить на бумагу первую фразу, я цепенею от ужаса. Нужно быть реалистом и признать очевидное, то есть сохранить принадлежность — пусть даже по хронологическим причинам я не являюсь ее частью — к «Всеобщей истории скуки» Гулда-младшего.

Единственное, что действительно могло бы вырвать меня из болота скуки, это встреча с Фальтером, чтобы он поделился со мной знаниями; впрочем, нет: мне это совсем не интересно, ибо я знаю, что разделить его знание означало бы уйти далеко-далеко за пределы текели-ли и ледяного сфинкса По, то есть подставиться прямо под удар реальности и истины и обречь себя на мгновенную жестокую смерть.

Не знаю. Моя «Всеобщая история пустоты» призвана быть очень краткой, так что я могу считать ее законченной. Я капитулировал перед ленью, кроме того, я всегда разбрасывался, был говорливым и легкомысленным. Надеюсь услышать, что эта «Всеобщая история пустоты» — не более чем попытка не писать ее и остается всего лишь еще одной пустотой во всеобщей истории пустоты, самой пустопорожней из всех историй. Пусть так, не хочу, чтобы мной занялись и сказали правду, сказали, что я иногда теряю индивидуальность, что никогда не бываю там, откуда вещаю, в общем, все, что обычно говорят, когда полагают, что есть что сказать.

Предпочитаю оставаться персонажем Пьера Гулда. Вернее, выдавать себя за нынешнего Пьера Гулда, за героя — возможно, двойного — Бернара Кирини. Это наверняка будет полезней и приятней, чем писать «Всеобщую историю пустоты» и тратить драгоценные мгновения жизни на борьбу с непридумывающейся первой фразой. Выдавать себя за Пьера Гулда, потомка математика из Тюбингена, нанести однажды утром визит Бернару Кирини и спросить, зачем он рассказывает обо мне столько историй.

Или нет, лучше так: не выдавать себя за, а быть Пьером Гулдом и при случае расспросить Кирини насчет его второй книги и узнать, правда ли, что она как две капли воды похожа на «Каталог отсутствующих», который я столько лет сочиняю в голове. Неужели вторая книга Кирини это и вправду каталог отсутствующих? Иными словами, чья она — Пьера Гулда или моя? Я претендую на авторство.

Барселона, 28 апреля 2007 г.

Э.В.-М.

Если эти поразительные явления реальны, то я сойду с ума.

Если они вымышлены, то уже сошел.

Амброз Бирс