Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази Страница 2

— Ti piacciono, heh? — Нравится? — спросил пекарь мужчину, с удовольствием уплетавшего сочный, истекающий соком хлебец с колбаской. — Le ho arrostite io, это я их пек.

— Ма, io le ho preparate, но я их делал! — возразил мясник.

— Ма, gardate, ragazzi, sono io che ho ammazzato il maiale, но, послушайте, ребята, это я заколол свинью, — вмешался крестьянин.

Его одобрительно хлопнули по спине и чокнулись стаканами.

Словно дароносица на алтаре, на белой скатерти в окружении свечей возлежал огромный круг сыра. Кто-то назвал его «pecorino ignorante» — «невежественный пекорино». Этот сыр из овечьего молока сделан на старый лад и «не ведает» о новых требованиях государственной санитарной службы. Это незаконный пекорино, сваренный так, как должно варить сыр, говорит приготовивший его пастух, постукивая по форме костяшками пальцев в поисках естественной трещинки. Как скульптор, знакомящийся с камнем для статуи.

Почему мы всегда представляем пастуха старцем, беззубым, закутанным в шкуры, в надвинутой на лоб остроконечной шляпе? Этому было лет тридцать, у него светло-зеленые, как свежевыжатое оливковое масло, широко расставленные глаза. На нем бежевый свитер с воротом-хомутом, на ногах пара отличных сапог. Он — представитель шестого поколения овцеводов и сыроваров, живет с семьей в каменном доме восемнадцатого века, стоящем среди лугов, где пасутся его стада. Он гоняет на «Харлее», но оставляет его на краю пастбища, чтобы не напугать овец. Привезенный им сыр — завернутый в табачные листья трехкилограммовый круг, два года вызревавший в унаследованной от предков терракотовой форме — рассыпался бронзовыми крошками, когда он взломал корочку, ударив молотком по рукояти широкого ножа. Народ выстроился в очередь. В руках у каждого был бумажный стаканчик с черным медом. Каждый, получив свой кусок, макал его в мед и съедал как единственную в мире пищу. Воистину, «невежественный сыр»!

Еще один стол был уставлен девятью или десятью сортами оливкового масла и душистыми, как цветы апельсина, кексами. Вкус и запах у каждого отличается, как руки и души кухарок. Многие, из вежливости или от жадности, старались попробовать по чуть-чуть от всего. Тем временем Мауриция все стерегла свое вино, подливая холодного при первых признаках бурления, а Миранда Пышногрудая рассказывала о чудесах святого Антония стайке детей, пыхтя сражавшихся за право подержать серебристый воздушный шар.

О празднике святого Антонио мы узнали из объявлений, от руки написанных крупными подтекающими буквами. Они висели на каждом фонарном столбе и под каждым мостом у дороги вдоль озера: «Festa di SantʼAntonio Abate, 17 Gennaio».

— Видел объявление? Это сегодня. Сегодня — день святого Антонио. Не хочешь заглянуть? — рискнула спросить я, хотя губы моего мужа были поджаты, язвительность затаилась в заострившихся резких складках щек, а ладони ритмично похлопывали по баранке руля.

Мы возвращались в Сан-Кассиано после еще одного дня, впустую потраченного на поиски дома. «Очередного дома», как говорил Барлоццо.

Со временем человек привыкает к уловкам, пыли в глаза и тихому презрительному шипению, сопутствующим покупке и продаже (и даже аренде) столь субъективно воспринимаемого предмета, как стены и пространство между ними. Но нынешний день был сплошным издевательством. Поэтому я промолчала, не получив ответа на свой вопрос о святом Антонии. Понимала, что муж всеми силами старается не примешивать к мыслям о неком рыжебородом агенте размышления об убийстве.

Означенный агент повез нас смотреть, как он выразился, «сельский дом» в одной из коммун, окружавших великолепный, расположенный на холме городок Тоди. Всю дорогу, сидя с нами в машине, он воспевал освещение, поразительную мягкость света, окутывающего дом в любое время суток.

— Luminosissima, наисветлейший, — закончил он, подъезжая к цели.

Так оно и было. И крыша ему не препятствовала.

— Ах да, крыша! Насчет нее договорились — ждем только permessi, разрешения от сопите, городского совета. Вы ведь знаете, тут мы не решаем, но нас заверили, что работы начнутся на следующей неделе. Через месяц-другой закончат.

Сколько раз мы слышали эту песню о permessi, сколько раз наши вопросы и недоумение расшибались об одно-единственное упоминания о сопите, произнесенное агентом.

— А пока посмотрите: в винном погребе две дополнительные комнаты, — продолжал он, открывая подгнившую дверь в смрадное подземелье, заваленное инструментами и кастрюлями, оставшимися от лучших времен.

Я вдруг почувствовала, что сил больше нет, что мне больше не нужен ни Рыжебородый, ни permessi. Что касается великой идеи comune, ну…

— Признайте, signori, это просто мечта иностранца, нет? — продолжал Рыжебородый. — Жить под солнцем Италии…

Говоря, он ощипывал засохшие бутоны с куста гортензии — даже его утомила эта игра. Понурившись, молча, он отвез нас обратно в центр городка, по дороге раскручивая с шеи красивый зеленый шарф. Актер, снимающий костюм. Впрочем, Рыжебородый выступал только в финале дня. Спектакль начался с восьми утра.

Первой остановкой у нас был осмотр «un appartamento in affito, centra storico di Todi; terzo piano di un palazzo prestigioso del settecento, restaurato in modo pittoresco», сдающейся в аренду квартиры в историческом центре Тоди: третий этаж престижного здания семнадцатого века, живописно отреставрированного. Помимо самой рекламы, нас очаровали уже pòrtone, ворота во двор. Длинный сумрачный проход, тусклый потрескавшийся мрамор — колонны цвета ржавчины и винного оттенка, смутные и светящиеся в пыльном свете.

С забившимися сильнее сердцами, улыбаясь своей удаче и едва касаясь огораживающего бархатного шнура, мы поднимались по низким ступеням, мягким изгибом взлетавших на три этажа и резко оборвавшихся перед огромной двойной дверью — из резного дерева, со скошенным карнизом, с тусклым блеском спелого черного винограда. У меня перехватило дыхание. Молотками служили две бронзовые головки мавров. Я резко постучала три раза и замерла, готовясь вступить в свой новый дом, отдергивая жакет, поправляя шляпку над бровями. Где же Фернандо? Он, отдуваясь, одолел последний изгиб лестницы в тот миг, когда синьор Лука из агентства недвижимости открыл дверь. Поклоны и рукопожатия состоялись перед дверью.

Изысканность и «живописность» разделял лишь дверной порог. Низкие подвесные потолки, гладко оштукатуренные стены, пупырчатые матовые абажуры с яркими лампочками и пластиковые плинтусы задавали тон гостиной. Дом был задушен, варварски ограблен, лишен малейших архитектурных и культурных намеков на эпоху Ренессанса, ни малейшего проблеска его духа и настроения.

Наверное, дальше все не так страшно, твердила я себе. Я сознавала, что мой муж с агентом топают у меня за спиной, но слышала только собственный скорбный стон. Я открывала и закрывала двери, одну за другой, первую очень медленно, дальше — быстрее, пока не перепробовала все, не убедилась, что расчленение трупа завершено. Шесть спален — постмодернистские кубы, каждая по восемь квадратных футов. Две ванные с металлическими душевыми кабинами, втиснутыми напротив лилипутских унитазов из детсадовского туалета. Главной изюминкой стала кухня фабричной сборки, приткнувшаяся в темном углу за переборкой из яркого пластика. Темно-желтого тисненого пластика. Фернандо, лучше меня сохранявший присутствие духа перед лицом любых ужасов, слушал, как синьор Лука, глядя на нас бараньими глазами, перечислял возможности использования этих апартаментов.