Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл Страница 2

Одиночество – вот главный кошмар вечно пьяных снобов и хамов, которые посещают мой клуб. Они боятся остаться одни даже в толпе. Для них толпа – единая и неделимая сущность, и каждый из них представляет себя маяком на одинокой скале посреди пустынного моря. Им необходима возможность контакта с себе подобными, хотя бы иллюзия сопричастности – они всегда как потерянные. Всегда. И с помощью телефонной компании, с которой у нас заключен договор, мы устроили в клубе Телефонный коридор. Его стены оклеены коллажами из синей кожи, чтобы слегка приглушить алый цвет пластиковых кабинок. Осветительные приборы в виде тонких светящихся полосок располагаются на уровне пола; а для клиентов, не чуждых вуайеризма, мы специально открыли еще один бар и поставили там экран, на который передаются картинки со скрытых видеокамер, установленных в каждой кабинке. Из-за этого нововведения пришлось увеличить размер членских взносов, но никто не возмущался, и мы заработали кучу денег.

Над технологическим оснащением нашего Телефонного коридора, исполненного в нарочито тяжелой и жесткой стилистике, трудилась команда японских дизайнеров по интерьеру: ударная группа осветителей-сюрреалистов активно использовали в работе реагирующие на тепло сенсоры – специальные лампы, испускающие в произвольном порядке световые лучи самых разных цветов вокруг любого предмета теплее воздуха. Эти сенсоры располагаются в самых неожиданных местах, и создаваемый ими световой хаос превращает толпу в «произвольное живое граффити». Несколько раз ко мне обращались молодые и рьяные кинорежиссеры с авангардистским уклоном, которые хотели использовать наш Телефонный коридор в качестве декораций в своих декадентских фантасмагориях эпохи полного вымирания популярной беллетристики, но я всем отказал. Первому молодому киношнику я очень доходчиво объяснил, что среди причин, почему люди больше не ходят в кино, клуб «Криптоамнезия» занимает далеко не последнее место, но этот парень оказался воинствующим дилетантом, этакой пиявкой на теле искусства, и вообще ничего не понял. Тогда я сказал, что съемки в клубе будут стоить ему четверть миллиона фунтов в неделю, и больше его не видел. (Он попытался скопировать наш интерьер, но это был чистой воды плагиат, причем плагиат в виде злой сатиры, так что я подал в суд и получил с его киностудии значительно больше четверти миллиона, к тому же позаботился, чтобы эта история попала во все газеты: «ЭЛИТАРНЫЙ ПАНК-КЛУБ ИЗОБЛИЧАЕТ КИНОШНИКА-ВОРА». Буквально на следующий день число членов клуба выросло чуть ли не вдвое.) Я сделал хорошие деньги на страхе перед одиночеством, которым страдают все наши гости, и нисколечко не сомневаюсь, что заслужил каждый пенни из этих денег.

К двум часам ночи у нас собирается столько народу, что мест за столиками не остается вообще, а бар напоминает нечто среднее между рождественской распродажей в универмаге «Хэрродс» (Harrod’s) и похоронами викинговского конунга. Перед телефонами выстраиваются длинные очереди: люди платят немалые деньги за членство в клубе и получают за это определенные привилегии, которыми стремятся воспользоваться в полной мере. Всем охота проехаться в пульмановском вагоне до конечного пункта под названием «полное забвение». И ужасно боятся что-нибудь пропустить. К нам сюда ходят две девочки, которые почти каждый вечер сидят-обнимаются всегда в одном и том же кресле, которое резервируют заранее за отдельную плату. Никто не знает, кто они такие. Впрочем, это никого не волнует.

Мой главный вышибала (или «художник по безопасности», как он сам себя называет) не говорит, где работал раньше и сколько там получал. Сказал только, что был «последним из могикан», что бы это ни значило. Впрочем, я им доволен и могу спать спокойно, зная, что в клубе не будет ни драк, ни других безобразий, пока Сидней следит за порядком, а его тень омрачает пространство – в том смысле, что, когда он выходит на смену, в клубе становится чуть-чуть холоднее и темнее.

С точки зрения административной работы к нам вообще невозможно придраться. Если вы прежде не видели канцелярию в полном хаосе, можете поверить мне на слово: как бы это не выглядело, все документы, счета и бумаги у нас в полном порядке – от телефонных квитанций до карантинного сертификата на нашу клубную кошку породы персидская голубая по кличке Амфетаминный Психоз, сокращенно Амфи. Почти все время Амфи спит на столе у меня в кабинете. Вообще мой кабинет – единственное место в клубе, где тихо. Тишину обеспечивают двойные звуконепроницаемые двери, а отчасти – мое настроение. Змеи и пауки, рыщущие в диких дебрях снаружи, как будто не понимают, что это моя территория. Я – управляющий клубом. Я – невидимый инспектор манежа, который чертит узоры в опилках носком ботинка и медленно сходит с ума у себя в кабинете.

Тут у меня аквариум с тропическими рыбками: длинный, почти на всю стену. Рыбки плавают среди водорослей и теней и играют с тонкими струйками серебряных пузырьков, которые непрерывно поднимаются со дна к поверхности. Амфи не обращает на них внимания: гордой персидской красавице с голубым мехом не пристало тратить время на каких-то там рыбок. У меня на столе стоит ваза с цветами – фрезиями и нарциссами, и я не люблю, когда кто-то заходит ко мне в кабинет. Поскольку у нас все отлажено, мне не обязательно выходить в зал каждый вечер по нескольку раз, но я все равно выхожу в полночь и в три часа ночи. Как монах в часовню. Я по-прежнему чувствую некую призрачную ответственность за то безумие, что там творится, за все эти бумажки с телефонными номерами, пришпиленные к стенам, наподобие стихотворений в старом Бедламе [4]рядом с тюрьмой Флит, за всех этих Гаев Фоксов, Гвидо и Бейтсов, оставляющих свои подписи под номерами. Раньше меня волновало, что происходит с моими гостями, потом стало все равно, а теперь в душе поселилось стойкое равнодушие. Это как в кинотеатре, когда смотришь фильм, – все там, за экраном. Как погружение на глубину.

В наше тревожное время я всегда просыпаюсь с привкусом предыдущей ночи во рту. Ее цвет наполняет мой кабинет. Если я заснул не в постели, то просыпаюсь у себя за столом, в кресле, весь онемевший, и горит приглушенный синий свет, и рыбки медленно плавают вверх-вниз над красным гравием в аквариуме. Помятый костюм медленно передвигается по сумрачной комнате и открывает жалюзи на окне, а там, за окном, уже полдень, и свет бьет в глаза, так что приходится щуриться. Я вовсе не претендую на то, чтобы знать – мне, если честно, все равно, – какими невразумительными путями человек приходит к своим представлениям о судьбе и обстоятельствах, которые заставляют его поступать именно так, а не иначе. Однако некоторым удается превысить предельный размер кредита, установленный им судьбой. Я сам такой. И меня не покидает стойкое ощущение, что я уже исчерпал лимит, отпущенный на одну жизнь, для ассигнований на душу. Печальная истина такова – хотя, может быть, и не печальная, но все же: когда человек становится банкротом в конкретном контексте, не потому, что ему крупно не повезло или же он вдруг пустился в совершенно ненужную, пусть и героическую авантюру, а просто из-за своей расточительности и безудержного сумасбродства перед лицом жизни, в которой нет ни малейшего смысла, то у него не остается ничего, кроме воспоминаний. Да, я тоже превысил кредит, но я хотя бы отдаю себе в этом отчет и таким образом сохраняю остатки достоинства. Искреннее осознание духовной бедности помогает найти утешение в дешевеньких лотереях, где единственный выигрыш – краткосрочные займы собственного «я», а также в дешевой сентиментальности, которая не обладает ни респектабельным блеском солидности крупной прибыли от инвестиций, ни юной мальчишеской красотой оборотного капитала. Мой банк духа сгорел, я сжег его собственноручно и острее всего ощущаю потерю, когда на обугленных руинах искрится утренняя роса. Моя душа развалилась и пришла в запустение, как район старых доков на Темзе. Но где-то между мысом Рогоносца и таверной «Дьявол» есть район моего сердца, моя личная зона предпринимательства, где я лелею свой микрокассетный диктофон – устройство для воспроизведения воспоминаний. Сижу у себя в кабинете, мечтаю о разбитых машинах на берегу золотой реки уставший от жизни и страшащийся смерти, но это, как говорится, мои проблемы.