Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир Страница 2

– Костюм девушки-ковбоя.

Он рассмеялся:

– Нет. Русалки Этель. Посадишь его в кресло, будешь приносить ему напитки. Он останется доволен.

– Тебе не понравилось, как прошел день рождения? – спросила я. – Ну да, вышло не ахти. А если ты научишь Алана печь торты?

– Наш день рождения поднимает мне настроение. – Мы шли, разглядывая силуэты в окнах. – Уделяй больше внимания Натану.

Огни отражались во льду, покрывавшем деревья, и те светились как наэлектризованные.

– Это тянется уже десять лет. Может, немного невнимания пойдет ему на пользу? – сказала я, придерживая Феликса под руку.

И тут на холодной зимней улице раздался его шепот:

– Смотри, еще одно.

Он кивнул в сторону парикмахерской, которая всегда красовалась на углу. В витрине висело объявление: «Закрыто». Брат остановился на минуту, пока Леди обследовала дерево, а потом просто сказал:

– Пошли домой.

Вот подходящее выражение: дневник чумного года. Собачья парикмахерская. Лавка с дешевыми украшениями. Бармены, портные и официанты – все отмеченные этой надписью – уходили навсегда. Если вы спросите о таком официанте, вам ответят: «Убыл домой». Бармен с татуировкой в виде птицы «убыл домой». Парень, который жил наверху и устанавливал пожарную сигнализацию, «убыл домой». Дэнни. Сэмюэль. Патрик. Столько призраков, что за ними не разглядеть индейцев, даже если они причитают по утраченному Маннахатту [2].

Громко хлопнула дверь, из нее вышла женщина: вьющиеся черные крашеные волосы, длинное пальто.

– Придурки! Вы губите деревья!

– Привет, – ласково сказал Феликс. – Мы ваши соседи. Приятно познакомиться.

Женщина тряхнула головой, глядя на Леди, которая готовилась присесть на замерзшую траву.

– Вы разрушаете мой город, – отрезала она. – Уберите свою собаку.

Мы были шокированы ее грубостью; я почувствовала, как рука брата сжимается в моем кармане. Я пыталась понять, что можно сделать или сказать, есть ли другой выход, кроме отступления. Женщина вызывающе скрестила руки на груди.

Феликс сказал:

– Извините, но… маленькая собачка вряд ли сильно повредит дерево.

– Уберите свою собаку.

Я наблюдала за лицом брата, таким изможденным: он мало походил на уверенного, ухмыляющегося близнеца, каким я его всегда знала. Схватив Феликса за руку, я потянула его прочь; ему все это было совсем не нужно, особенно в наш день рождения. Но брат не сдвинулся с места. Я видела, что он собирается с духом, намереваясь что-то сказать. А я-то думала, что за последний год он израсходовал все свое мужество.

– Хорошо, – проговорил он наконец и потянул за поводок Леди; та споткнулась. – У меня к вам только один вопрос.

Женщина самодовольно ухмыльнулась и подняла бровь.

Он сумел изобразить улыбку, а потом сказал то, отчего женщина остолбенела. Мы же свернули за угол, и нас скрутил нервный смех в той холодной ночи, в ночи нашего последнего дня рождения. То, что сказал Феликс, я несла в себе сквозь все тяжкие последующие недели, сквозь эти ужасные месяцы, сквозь полгода ада, погрузившего меня в такую тоску, какой я никогда не испытывала. Твердо и спокойно стоя перед женщиной, он спросил:

– Когда вы были маленькой девочкой, мадам, – тут Феликс наставил на нее палец, – вы именно такой женщиной мечтали стать?

Все случилось быстрее, чем мы думали. В один из дней Феликс весело болтал о книгах, которые я ему принесла. А уже на следующее утро мне позвонил Алан и сказал: «Он отходит, осталось совсем мало времени, думаю, нам надо…»

Я помчалась к ним на квартиру и застала Феликса в плавающем сознании. Видимо, суставы его так распухли, что каждое движение причиняло ему невыносимые муки; вернулись и жестокие головные боли, а последний курс антибиотиков облегчения не принес. Мы стояли по обе стороны от него, снова и снова задавая ему один и тот же вопрос: «Ты хочешь уйти?» И только через двадцать минут брат сумел открыть глаза и расслышать наши слова. Говорить он не мог – лишь кивнул. Я видела по его глазам, что он пришел в себя и все понимает.

Я оплакивала брата на Патчин-плейс, и со мной был только Натан. Той зимой снег густо усыпал ворота, пригнул клены за моим окном. Рут забрала птицу Феликса, и я, глядя в окно на обесптиченный зимний пейзаж, слушала, как та щебечет в квартире под нами. Феликс ошибался во многом, но только не насчет Натана: мне следовало уделять ему больше внимания.

Человек, с которым я жила, но чьей женой так и не стала: доктор Михельсон, умный и нежный, в очках, улыбающийся в рыжеватую бородку. Длинное, узкое лицо, морщинки у беспокойных глаз, покатый лоб с залысинами. Когда мы только познакомились, я считала Натана «стариком», но, перешагнув тридцатилетний рубеж, вдруг поняла, что он старше меня всего на восемь лет: разница в годах будет понемногу терять значение, пока мы оба не станем одинаково старыми. Вместе с этим откровением пришла печаль из-за потери некоего козыря, который имелся у меня против него. В свои сорок лет Натан ходил со слегка грустным видом и приятно улыбался, что побуждало людей говорить ему: «Но вы же так молоды!» Они не хотели огорчать его еще больше. В ответ на эти замечания Натан неизменно прикрывал глаза и улыбался: думаю, потому, что он был тем, кем всегда хотел быть. Он был врачом, жил в Гринвич-Виллидже, и его любила женщина. Несмотря на седеющую бородку, Натан казался мне молодым – во многом из-за детских страхов, которые он держал при себе, как любимых зверюшек: страх перед акулами, даже в бассейне, страх произнести «суворый» вместо «суровый». Каждый раз, поймав себя на этом, он со смехом признавался мне во всем. Кто знает, сколько страхов осталось невысказанными? Но я полюбила эти чудачества как близких родственников, и, когда спустя много лет слышала от него в отдельных случаях «суровый», мне казалось, будто умер мой старый одноглазый кот.

Весь Натан – в одной фразе, такой успокаивающей, которую он говорил при каждой нашей размолвке во время ухаживания за мной: «Решай сама». Она стала противоядием от всех моих страхов. Может, я провожу слишком много времени с Феликсом и недостаточно с ним? «Решай сама». Могу ли я задержаться на работе, или лучше пойти на вечеринку, которую устраивает его мать? «Решай сама». Фраза избавляла меня от беспокойства, и я любила его за это. Он сделался моим спутником на десять лет. Но в последние месяцы жизни Феликса Натан стал тенью, которой я не замечала. Меня на него не хватало, я отложила его в сторону, и поначалу он относился к этому с пониманием. А потом понимание исчезло. Он был очень мягким, но, когда злился, легко мог стать холодным и равнодушным. А потом я его потеряла.

Всего через несколько месяцев после смерти Феликса я обнаружила, что Натан завел себе новую любовницу. Однажды вечером я пошла вслед за ним и очутилась перед кирпичным зданием с зигзагообразной улыбкой пожарной лестницы; в окне виднелись силуэты моего любовника и молодой женщины. Сколько времени я там стояла? Сколько времени человек способен наблюдать за жуткой сценой? Пошел снег, мелкий, как пыль, и луч света, падавший из того окна на улицу, казалось, растянулся.