Зигфрид - Харри Мулиш Страница 2

У стойки администрации в многолюдном холле его встречали с радостным изумлением, как человека, которого в этом дорогом отеле ждали уже очень давно. Гертер принял все высказанные комплименты добродушно, но из-за того, что для самого себя он так и не стал тем, за кого уже десятки лет его принимали другие, подумал: «Вся эта помпа была бы хороша для восемнадцатилетнего юноши, никому не известного и без гроша в кармане, который сразу после окончания войны пытается написать свой первый рассказ. Но возможно, — неспешно размышлял он, двигаясь за носильщиком по устланным темно-красными ковровыми дорожками длинным коридорам, украшенным портретами в тяжелых позолоченных рамах кисти художников девятнадцатого века, — может быть, в действительности не такой уж я скромник, а совсем даже наоборот, может быть, я и в самом деле не изменился: в том смысле, что был всегда именно тем, кого во мне теперь видят другие, даже тогда, когда жил в комнатушке на чердаке с морозными узорами на стеклах».

На столе в угловой гостиной апартаментов, напоминающей будуар императрицы Сисси хрустальными люстрами и романтическими картинами на стенах, стояли ваза с цветами и большое блюдо с фруктами, перед ним две десертные тарелки, разложенный прибор и салфетки, а в серебряном ведерке со льдом — бутылка сухого шампанского; рядом с двумя маленькими коричневыми фирменными пирожными «Захер» красовалась открытка с приветствием, написанная рукой директора. После того как им объяснили назначение всех кнопок, Гертер сразу начал распаковывать вещи, стремясь стереть с себя следы путешествия и перейти к следующему этапу. Тем временем Мария, сидя на краю кровати, звонила его жене Ольге, спеша сообщить об их благополучном прибытии. Ольга была матерью двух его взрослых дочерей и сейчас в Амстердаме присматривала за Марниксом, его с Марией семилетним сынишкой. Когда она наполнила ванну и разделась, Гертер подошел к угловым окнам и стал смотреть на улицу.

Всю противоположную сторону занимало боковое крыло Национальной Оперы, помпезного здания в ренессансном стиле; на площади неподалеку от отеля, возле конного памятника на постаменте, выстроился ряд прогулочных фиакров — лошади, укрытые попонами, кучера в длинных плащах с пелеринами и в котелках, среди них встречались и женщины. Чуть подальше — музей Альбертина, за ним в неярком осеннем освещении обозначились башни и купола Хофбурга. Мысли перенесли его в те времена, когда он впервые приехал в Вену, это было сорок шесть лет тому назад. Ему тогда стукнуло двадцать шесть, он был полон сил и здоровья и годом раньше выпустил первый свой роман «Пугало», премию за него присудили еще до публикации, на стадии рукописи; когда же в год пятидесятилетия ему присудили Государственную премию, министр назвал его «прирожденным лауреатом», впрочем, он и сам был такого мнения. События подобного рода, по всей видимости, ему на роду написаны, но, кроме него самого, об этом в 1952 году не знал еще никто. В ту пору один из его друзей, журналист, должен был подготовить международный репортаж для иллюстрированного еженедельника и предложил составить ему компанию в поездке. Автомагистралей тогда еще практически не существовало, и на «фольксвагене» они тащились в Вену по провинциальным дорогам через Кельн, Штутгарт и Ульм. Это было самое начало второй половины двадцатого века, только что отгремела мировая война, города лежали в руинах, они ночевали в подземных бомбоубежищах, временно переоборудованных под гостиницы. В самой Вене сохранялось еще немало развалин. Два эпизода запомнились ему ярче всего. Первый, это как он проснулся на следующее после приезда утро в бедной гостинице на Виднер-Хауптштрассе — совсем неподалеку отсюда. Окно комнаты выходило во двор, и, когда он распахнул створки, в нос ему ударил неопределенно-сладкий запах, знакомый и в то же время абсолютно новый. Можно ли верить тому, что есть генетическая память на запахи? Мало того, температура словно перестала существовать. Неподвижный воздух был ни на градус теплее или холоднее его кожи; ему показалось, что он слился с миром воедино, но в то же время, непонятно каким образом, вернулся домой, к своему отцу, с которым к тому моменту уже нельзя было перемолвиться ни словом. Вторым эпизодом его воспоминаний была встреча, произошедшая еще через пару суток. В Вене по-прежнему стояли войска четырех союзников; на фасаде дворца Хофбург — с его балкона когда-то выступал под овации толпы Гитлер — была укреплена гигантская советская красная звезда с серпом и молотом. Как все это началось, он уже не помнил, но в русской части города он разговорился с солдатом Красной Армии — тот был на пару лет его моложе и на целую голову ниже ростом, в форменной пилотке на русых волосах, в сапогах гармошкой и в широкой, словно крестьянская рубаха, гимнастерке с погонами, подпоясанной ремнем. «Разговорился» — это громко сказано, ни один из них ни слова не понимал в речи другого, он разобрал только, что солдата звали Юрий и что он пришел сюда из неизмеримых далей Советского Союза, присмотреть за тем, чтобы брошенные Гитлером семена снова не взошли. Часами они бродили вдвоем по Вене и, глядя на австрийцев, повторяли все время одно и то же: «Germanski niks Kultur».

Где сейчас этот Юрий? Если он жив, ему уже под семьдесят. Гертер тяжело вздохнул. Может быть, стоит все это однажды записать? Потихоньку подходит время для мемуаров, если, конечно, не считать, что все его книги — это сплошные мемуары, то есть воспоминания о событиях из реальной жизни, нераздельно связанных с созданными его воображением.

В дверь постучали — служащий гостиницы доставил большой букет цветов от посла.

Он снова бросил взгляд вниз на площадь. Извозчики поглаживали своих лошадей, а из-за балюстрады озирал город бронзовый эрцгерцог на бронзовом коне. На незастроенной части площади был установлен массивный современный памятник, на том самом месте, где во время бомбардировки погибли сотни венцев. Смертью они тоже обязаны своему заблудшему сыну, в объятия которого всего за несколько лет до этого восторженно бросались на Площади Героев.