Гора мертвецов - Эльфрида Елинек Страница 2

Они были посеяны, чтобы жить. Смерть вырвала их из взаимосвязи. Прочь! Внезапно вы становитесь не таким, как они. Нить перерезана. Смерть ваших родителей делает из вас кого-то другого. Да, это вы сами! Этот страх, что небесная даль спит! Гора служит вам, как денщик. Вообще, все, что здесь есть, служит тому, чтобы забыть обо всем. Ваше мышление слабеет в вас. Скамейка, чтобы присесть, нужна все чаще, да? Чтобы толпа могла пройти мимо вас. Но человек один. Его вредоносная порода беспокойно копошится в земле. Никто не хочет быть похожим на другого, и вы тоже защищаете только свои интересы.

Между тем, как часто вы, огрубев от ветра, возвращались назад из сельской гостиницы, где когда-то в детстве каждая мелочь приводила вас в восторг. Переводить с греческого. Но теперь — вы положили конец Великому, оно исчезло — исчезаете и вы сами рядом с детьми милых заботливых матерей, старательно кутавших их. О таком вы и не подумали бы, верно? Что однажды найдутся те, кто как будто повсюду таскают за собой дом?! Что гора станет группой продленного дня, гнездом? Что телефоны будут звонить так красиво, что больше не нужны будут потомки, потому что все что есть — СЕЙЧАС. Переводите дальше или садитесь на место! Великое сейчас еще под обстрелом или уже под вопросом?

Миновало. И все началось заново. И снова царит покой Радостного, и вы сидите здесь. Снова готовы стать владельцем недействительных билетов, которые вы должны будете прокомпостировать. Сколько же чужаков вам, наверное, запомнилось за все те годы, когда вы весело колесили по воспоминаниям? Кто еще вспомнит о вас сегодня, завтра? Ну а для меня вы — забавный узел, который другие вечно должны таскать за собой! Если угодно, несите себя сами! Вам, пожалуй, придется еще немножко подождать смерти, этого автобуса, что привезет вас обратно к вам самим, туда, где вы и без того все время усердно ждали. Туда, где вас поставили. На самом же деле вы никогда и не трогались с места. Вы!

Больше не ребенок. Теперь вам можно проникнуть туда, где раньше вам дарили подарки. Ведь никто не хочет оставаться там, где начинал. Но каждый неизбежно заканчивает именно там. Словно змеи, ваши близкие под вашим руководством стремятся по одиночке вырваться к взлетным полосам и в воздух. А там они заявят, что возвращаться не намерены. Птицы никогда не отважились бы сказать о себе такого. Где остался ваш язык, на котором вы научились противостоять природе? Да, тогда опоздания еще кое-чего стоили, ведь людей ждали! Собственное «Я» — это цена, это хозяин, нет, это Кто бытия.

Смерть — это Где бытия. Она делает из вас (и из нас тоже) беглых рабов, в которых еще можно увидеть судороги жизни, если встать перед их клетками и утешать их мыслью о том, что решетки ничтожны. А в клетках еще и прибрано. Они большие и ровные, как Боденское озеро. Но, увы, они находят дверь! Может быть, когда-нибудь потом, и вы станете безработным, начнете есть колбасу. Ведь они не слушают вас в своем страстном желании стать Собой. Они наступают вам на шиповки, которыми вы взрываете землю, пока она снова не стряхнет вас с себя. Или вы едете в вагоне-ресторане, стоите точно на своем месте, а пассажиры в итальянских ботинках в свою очередь коварно пытаются наступить вам на ногу. Единство покоя и движения.

Кстати, как часто вы рисковали чем-то, что могло бы стоить вам жизни? Честно говоря, вы были трусливы. Вы, друг семьи, струсили отвоевать себе место, когда студенческие корпорации бросились натягивать на себя форменные военные ползунки. Самое заметное в вашем взгляде — это та самая ярко сверкающая Аллея Каштанов, да-да, нагнитесь-ка вперед! Попытайтесь!

Пожилой мужчина уже долгое время предпринимает отчаянные попытки пошевелиться в своем каркасе.

Вам уже пора бы напрячься посильнее… «Я» в абсолютной изоляции бессмысленно. Да. Итак, та самая ярко сверкающая Аллея Каштанов, ничего страшного, ведь я могу описать ее вам… она идет слева и справа от вас, как огромные злые псы. Она ведет к светлой хижине. Люди думают, что за ней сад для гостей. Но там только вы! Огненно-красный памятник на коже земли.

Послушайте, как она звучит вдалеке! Перед лицом моря люди невольно хлопают по своим телам спортивными снарядами. Ландшафт звучит, кассы и кассеты поют. А здесь на вашем сидении? Вы ничего не слышите? Превратите человека в приставку, нет, в подставку, нет, в заставку, а еще лучше — в засаду на дереве, откуда мы сможем влепить так, что от зверей останется только мокрое место, где листья гнутся под тяжестью сока смерти.

Другие снова вылетают пулями [1]из лыжных станций. Вы только посмотрите в зеркало! Вы такой же! Вперед, пли! На вершине скрипят края снежной шапки. Проделать трюк, чтобы быть содержательным. Сегодня самому пора бы уже содержать в себе что-нибудь такое, чего никто из подобных вам никогда не узнал бы. Были бы вы ребенком, у вас на плечах еще висели бы крылья-плавники — остатки маминого тела. Болезнью Господь вытирает пыль с вашего отражения, в котором вы хотели уподобиться ему. То, что вы не такой, как он, делает вас отходами. Повернитесь! Я могла бы высказаться о вас, как об отходах, но я молчу. Наслаждаюсь воспоминанием, до блеска вычистившим луга моего сознания. Лицо за оградой, прекраснейшая пора для катания на лыжах и позднее зимнее солнце.

Теперь время тоже тянет вашу раму, которая, между тем, совсем перекосилась. Из-за того, что когда-то вы были вместе с самыми близкими людьми, в том числе со мной, теперь время объявило вас окончательно готовым. Вы свободны. Ходите своими жалкими ногами по чердаку для сушки белья, неистовый бездомный, то есть, у вас была бы крыша над головой, но вам под ноги капает вода с белья. Сидите же, наконец, смирно! Другой тоже хочет отдохнуть, быть прижатым к стулу рядом с вашим, с жалким напитком в руке. Вы никому не нужны, когда рука грубо дергает вас за рукав, пока вы еще повергаете к своим ногам презренно малое.

Позвольте познакомить вас со смертью, чтобы утащить вас, наконец, с этого света, из этого опасного пьяного хохота шварцвальдцев. Это ничего, что загробный мир тоже оторван от земли своей «левой» работой. Там лежат разные люди. Однако они стали такими разными только после смерти. Сейчас восемь часов тридцать одна минута. Ваш доклад начнется прямо сейчас, и больше никто ничего не увидит. Теперь говорите, после сигнала! Беззвучного сигнала. Говорите!

На экране приятный пейзаж, не кричащий! Окаймленный камышом пруд, излучающий что-то угрожающее, но в то же время спокойный. Пожилому мужчине удалось вырваться из своего каркаса, и теперь он ковыляет туда-сюда, шатаясь и волоча за собой обломки. Элегантные официанты подают напитки ему и женщине, а также нескольким дамам и господам, пришедшим послушать его доклад. Женщина пьет кофе одна, в стороне за маленьким столиком.

Пожилой мужчина:

Природа покоится. Гроза разворачивается и снова обращается против нас, а ведь мы только что попрощались с ней и надеялись не увидеться так скоро. Неприятная встреча, отраженная на поверхности исхлестанного пруда. Ведь этот покой в лесах и в облаках — не конец движения. Скорее, оно только начинается. Природа возникает в движении. Мы — ее середина. Мы — ее средство заставить померкнуть свечение вокруг. Мы вооружены намеками на нашу экзистенцию. Она распыляет нас, как аэрозоль, на волосы и ботинки, чтобы мы, пьяные от самих себя, все-таки были под защитой. В то же время мы разрываем воздух, мы — такой крупный скот, что не можем спастись от собственного дыхания. В движении яд. Мы включаемся в познание, а познанное материализуется, и мы собираем его в свои сети, метр за метром, минута за минутой. Наши походы в гости были заменены кино-, видео- и фотоаппаратами. Лишь благодаря этому возникаем мы, приходим в гости ранним утром, ведь мы же хотим провести день с пользой, а в это время наши соски уже теребят. Мы как толпа! Мы сбиваемся в кучу! В народной музыке, или как там еще ее называют, старухи вытряхивают себя из подарочных мешков своих тел, до тех пор, пока не растекутся лужами под своими сиденьями, а потом, раскачиваясь, подтанцовывают к циллертальским бабникам. Наши экскурсии становятся все более организованными, только для того чтобы мы могли дезорганизовать собой природу. К образу каждый из нас подходит человеком цельным, а отходит — образованным. Однако всегда подразумевается отражение так называемой реальности, мы воображаем ее и кажется, что мы вывели ее на свет. Мы — это Здесь. Ужас нашего внезапного появления уже давно готовился в якобы успокоенном мире. И теперь все рушится. Мы жалуемся на дыры в слоях атмосферы, но мы все еще безжалостно запихиваем в себя бывшее — то, что раньше было Природой. Сок стекает у нас по подбородку, по подборке домашнего видео. Ведь мы верим, что так вносим в наш род животное начало, войну. Отростками этого рода мы колотим своих партнеров. И тем глубже загоняем себя в отчужденность. Слепое пятно [2]животной природы должно одним ударом выбить нас из пресного бытия. Мы приспосабливаем природу к себе, мы превращаем ее в себя, чтобы она соответствовала нам. Мы приносим в дом свежесть, закупоренную в бутылке. Присоседиться на халяву — вот наша истинная ценность! Природа обязана нам своим приходом, мы же обязаны ей тем, что нам позволено прийти, чтобы перепрыгнуть с одного берега ручья на другой. Пойдемте же туда и будем скорбеть в речных долинах, где они строят электростанции! Им нельзя делать этого. И только в нашей скорби возникает она — Природа, она по-настоящему просыпается только при мысли о том, что скоро наступит конец. Мы, юные пионеры природы, уладим с ней все наши дела. Только после смерти она начинает жить. А что, разве подобное еще никому не удавалось? Разве сама Его смерть не стала началом нашей жизни? Что говорит Бог? И почему? Потребность в природе — стремление к бесполезному? Эта скорбь увлекает нас в потерянное, присвоенное нами: в нашу давно обреченную землю? В таком состоянии она принадлежит нам больше, чем целой и невредимой. В ней мы потеряем себя, но все-таки это будет большее везение, чем в тот раз, когда мы купались, а нас приберегли на потом, и мы выплыли — смогли без страха раскинуться на солнышке. Мы хорошо приспособились к потере, потому что нужда объединяет. В наших стенаниях растет Чувство Собственности, и для чужой нужды нет места. Эти деревья, этот засохший кустарник, эти мертвые жабы — они нужны нам! Будь они в безопасности, их бы и видно не было, и мы не обращали бы на них никакого внимания! Мы больше не одни, мы чувствуем себя частью Большего — нам это нравится. Мы можем спасать и придавать Разрушенному новый облик. Наш облик! Мы не отходим далеко, чтобы ничего больше не менялось. Теперь мы лучше следим за собой. Мы — защитники реки. Мы — речные стрелки! Мы — в процессе прибытия, но мы никогда не прибудем. Потому что наше прибытие должно всегда ожидаться. Мы — спасители, желающие быть во всем одновременно. Уютно укутавшись в свою причастность, они сидят здесь, под бронебайковыми одеялами против разрушителей, их выколачивают палками, от них поднимается пыль, и они поют под гитару. Нарушают своими голосами тишину в эфире. У них никогда не возникает необходимости перевести дыхание. А потом приказанное появляется на экране, которым они заслоняют природу, чехлы природы. Словно резинки, они вдевают себя в Величие ландшафта и не отпускают его от себя. Повисли мертвые трусы. Они встречаются друг с другом: «Свет, камера, мотор!», — чтобы явить себя во всей красе и славе и взять у себя интервью. Когда становится достаточно светло, включается камера, с помощью которой они вписывают себя в жизнь. Перед ними, как торбы, держат микрофоны, и они жалуются в свет и в пустоту — туда, где им лучше бы исчезнуть. Прежде чем свет ослабнет и скорбно вернется в самого себя. Вот они уже снова появляются перед домашним банком, мясным прилавком телевизора. Потому что Природа не хочет видеть ИХ! Поэтому им приходится смотреть на самих себя. Но сейчас светает. И познанное становится чувством. Каждому свое, не так ли? И каждый скрывает от соседей свой счет чувств, с которого уже давно снимает проценты. Каждый делает это по-своему, закрывает листом белой бумаги, запятнанным позором, но заметным уже издалека. Мы громко возвещаем о себе: мы, в центре Европы. На самом деле наши познания не доросли до реальности, но мы можем выполнять функции ее палачей.