Принцип неопределенности - Николай Дежнев Страница 2

«Понять?.. Эх, если бы понять! Если бы, пусть самую малость, постичь задумку Творца, какой осмысленной и радостной была бы человеческая жизнь!»

Между тем и в Москве погода людей тоже не баловала, а если прямо говорить, то была откровенно мерзопакостной. Уличные фонари стояли в ореоле размытых, бледных радуг. И без того неяркие краски уходящего дня смазал висевший в воздухе сеющий дождичек. В такие дни москвичи особенно ясно понимают, что живут на дне помойки, и в который раз начинают задумываться, не бросить ли все к чертовой матери и не переехать ли в Вышний Волочёк или в тот же Торжок, но жизнь — штука липкая и тягучая, и, наигравшись всласть мечтами, они остаются.

То, что на первый взгляд представлялось наполненным мутным светом аквариумом, на самом деле было гостиной, мебель в которой, по прихоти хозяев, жалась по стенам. Одной стены не было вовсе — ее заменяло толстенное стекло, через которое можно было видеть выложенную плиткой просторную террасу. Пентхаус находился на последнем этаже недавно выстроенной башни, выше него было только серое небо, подсвеченное в этот унылый, пасмурный вечер отсветами огней большого города. Выражаясь суконным языком прогнозов, календарная весна хоть и пришла в Москву, не спешила радовать жителей столицы солнечными деньками, и представители Гидрометцентра, смущенно отводя глаза, старались не смотреть в объективы направленных на них телекамер.

Несмотря на сырую погоду, дверь на террасу стояла приоткрытой. Через нее в утопавшую в полумраке гостиную струился промозглый холод. Как если бы присутствовали на похоронах, на мир с белых стен скорбно смотрели угловатые картины, в ломаных линиях которых при желании можно было разглядеть изуродованные фантазией художника женские лица. Судя по их выражениям, автор искренне ненавидел человечество и оно, скорее всего, отвечало ему взаимностью. Ощущение всепроникающего холода усиливал глухо мерцавший мрамор камина, наводивший почему-то на мысли не о тепле потрескивающих дров, а о проформалиненной стерильности мертвецкой.

Висевшие над стойкой бара часы показывали время, однако который шел час, понять было трудно, да и понимать было некому. Секундная стрелка двигалась скачками, издавая звук шаркающих стариковских шагов; дыхание воздуха шевелило легкую занавеску. Ведущая в коридор дверь приоткрылась, и в гостиную легкой тенью скользнуло привидение. В белых развевающихся одеждах оно проплыло по блестящему паркету, мельком отразившись в темной глубине стекла, приблизилось размытым пятном к стоявшему у стены дивану. Замерло.

— Хватит дрыхнуть, Серпухин! — промолвило привидение неожиданно хриплым, прокуренным голосом и с силой пнуло коленом нечто мешкообразное, отдыхавшее до той поры на просторах кожаных подушек. Поскольку ответа не последовало, воздушное создание наградило тело еще одним пинком, после чего направилось прикрывать балконную дверь. Вернувшись, опустилось в стоявшее тут же кресло, достало сигареты и чиркнуло зажигалкой.

— Ну же, скотина, поднимайся! Опять посреди бела дня нажрался…

Слова эти были произнесены визгливым, базарным тоном, каким выясняют отношения торговки, но и они желаемого действия не возымели. Поименованное Серпухиным, а позже скотиной тело лишь издало жалобный стон, свидетельствующий о том, что оно не желает покидать объятия Морфея и возвращаться в обрыдшее мыслящему человеку сознание. Стон этот по прозвучавшей в нем тоске мог разжалобить даже профессионального вивисектора, не говоря уже о таких гуманистах, как инквизиторы, но только не устроившуюся в кресле напротив женщину. Выпростав из под пеньюара длинную ногу, она с чувством пихнула несчастного острым носком туфли.

— Привычку взял: где нажрется, там и упадет! Вставай, Серпухин, вставай, шофер уже звонил…

Серпухин недовольно завозился на диване, кряхтя сел, опустив босые ноги на белый ворсистый ковер. Почесал в голове, уже порядком утратившей когда-то густой волосяной покров, с чувством шмыгнул носом. Узкие щелочки его заплывших глаз напоминали доты времен Второй мировой, опухшее ото сна и возлияний лицо налилось нездоровой тяжестью.

— Зябко что-то! — сказал Серпухин и, обхватив руками плечи, мелко затрясся. — Алиска, принеси вискаря!

— А кофе в постель не желаешь? — со всей отпущенной ей природой язвительностью поинтересовалась женщина. — Может, хочешь, любимый, я согрею тебя поцелуями?..

Хотел Серпухин поцелуев или нет — по лицу его сказать было трудно, но тщетность своих надежд на простое человеческое сочувствие осознал вполне. Скривился, как от зубной боли, жестом обиженного запахнул полы халата.

— Стерва ты, Алиска, как была стервой, так и осталась… — заметил он близким к повествовательному тоном, каким говорят о погоде или о видах на урожай.

Но женщине этого оказалось достаточно. Выпрямившись в кресле и уперев свободную от сигареты руку в костлявый бок, она метнула на обидчика один из тех взглядов, от которых воспламеняются стоящие на рейде вражеские корабли.

— Это я-то стерва! Ты на себя, пьяная морда, посмотри! Морда, именно морда, — ухватилась она за удачно найденное слово, — как у бегемота… — выдержала небольшую паузу и хладнокровно закончила, — зад! И такая же осмысленная…

Женщина еще что-то говорила, но страдавший лицом Серпухин не слушал. «Хотел ведь вместо жены завести собаку, — думал он, тупо глядя на сгустившиеся за стеклом сумерки, — так нет же, польстился на эту дуру. Как же, топ-модель! А собака, собака друг человека. Собака добрая, хотя виски, если быть честным, она тоже не принесет. Зато подошла бы сейчас, сочувственно лизнула в ухо или положила ушастую голову на колени. В конце концов, ее можно погладить, а эту…»

Он тяжело вздохнул. Алиса между тем все не унималась:

— Храпел с бодуна на весь дом…

— Я не спал. — Серпухин перевел тяжелый взгляд на жену и повторил тихо и печально, но так, что та замолчала на полуслове: — Не спал я! Лежал, думал о жизни…

— И что же надумал? — Женщина закинула ногу на ногу. Выражение ее худого лица оставалось все таким же презрительным, но стервозные нотки в голосе несколько поутихли. — Ну?..

Муж отвечать не спешил. Со сна он все еще мелко дрожал и поеживался, старался плотнее закутаться в коротковатый халат, что удавалось плохо. Начал как-то нерешительно:

— Знаешь, мне почудилось…

Поднялся на ноги, нервно заходил по лежавшему у дивана ковру. Со стороны могло показаться, что человек мечется в невидимой клетке, ограниченной начинавшимся тут же глухо поблескивающим паркетом.

— Открываю глаза, а он стоит ко мне спиной и смотрит через стекло на улицу…

Серпухин бросил тревожный взгляд в сторону террасы. Там, в пелене дождя, слабо угадывались контуры вознесенной высоко над городом балюстрады.

— Кто, кто стоит-то? — нахмурилась Алиса, ей невольно передался испытываемый Серпухиным страх.

— Кто?.. Мужик какой-то! Невысокий такой, щуплый, руки заложил за спину и так замер. Я лежу не шелохнусь, глаза прикрыл, а сам наблюдаю. — Серпухин тяжело, с трудом сглотнул. — Не знаю, сколько времени прошло, только он поворачивается и не спеша так, по-хозяйски, подходит к дивану и замирает надо мной, будто разглядывает. Лицо сухое, надменное, как если бы он козявку какую изучал, и еще есть в нем что-то птичье. Нос словно клюв хищной птицы, а над тонкими белесыми губами усики ниточкой. А еще манера смотреть, высоко задрав подбородок. И так мне вдруг стало страшно, такой заполз в душу ужас, что я едва не закричал…