Предпоследняя правда - Елена Колина Страница 2

Было три звонка, — к Резникам три звонка.

— Я открою, — Илья бросился в прихожую, в глазах — праздник.

В каждом взрослом мужчине можно увидеть мальчика, нужно только подойти к мужчине как к шедевру, на котором, чтобы скрыть художественную ценность, сделана поздняя запись — к примеру, на мадонне Рафаэля нарисованы лубочная Маша и три медведя. Можно, как говорят реставраторы, «расчистить», осторожно, слой за слоем снять позднюю запись с мужского лица, удалить следы разочарований и побед, жесткости, нежности, неприкаянности, беспомощности… и остального, что у кого есть.

Многих мужчин нужно долго реставрировать, скрести взглядом, чтобы разглядеть в них мальчика, но в тридцатилетнем Илье, не похожем ни на еврея, ни на русского, а похожем на молодого Марлона Брандо, — смягченный вариант молодого Марлона Брандо, — сексапильный, но не агрессивно брутальный, тоньше, изящней, нежней, с ироничной полуулыбкой, — увидеть ребенка было нетрудно. У Ильи Резника были откровенно детские глаза, счастливые и обиженные, как будто он всегда встречает Новый год, а Дед Мороз запаздывает.

— Кто там? — спросил Илья, подходя к двери.

— А там кто? — раздался ответ из-за двери. Шутка привычная, повторялась не раз, но всегда вызывала смех, Илья и в этот раз засмеялся.

— О-о, о-о… Фирка, иди скорей, ты не представляешь, кто к нам пришел! Кутельман с супругой! Эмка, Фаинка, привет! — восторженно завопил Илья и запел: — То ли дождик, то ли снег, то ли гости, то ли нет…

Из кухни появилась Фира, в переднике, с полотенцем на плече, за ней трехлетний Лева.

Фира — смуглая, большеглазая, с тяжелыми веками, ярко накрашенная, губы красные, веки ярко-голубые. Модное синее в розах платье обтягивало пышную грудь и полноватые бедра. Фира — учительница. Странно представить ее с классным журналом под мышкой, зажатую в безликий бежевый кримпленовый костюм и вообще ЗАЖАТУЮ В ШКОЛУ, — ей бы плясать с бубном, кружиться, с хохотом задирая цветастые юбки, но — никакого хохота, никаких юбок. Фира преподавала математику в школе на Фонтанке на полторы ставки плюс классное руководство.

— Сколько раз тебе говорить, — ну и что, что три звонка?! Спроси «кто», дождись ответа, потом открывай, — простой алгоритм, а ты все не понимаешь и не понимаешь!

— А я спросил, спросил! — жалобным подкаблучником припрыгивал Илья, заглядывая Фире в лицо. Это была шутка, у Фиры, как говорила ее мать, характер дай боже, но Илья, высокий, худощавый, красивый, — не подкаблучник.

Илья был красив, — нет смысла уточнять, как именно Илья был красив, какая у него была форма носа или рта, разве имеет значение форма рта, носа, глаз молодого Марлона Брандо, просто он такой, что сердце замирает. Вот и при взгляде на Илью сердце замирало.

Илья был красив и выглядел иностранно и как будто не отсюда — не из этой коммуналки, не из Котлотурбинного института им. Ползунова, где он трудился инженером, не из советской жизни. Илья Резник с его вечной иронической полуулыбкой был похож сразу на всех героев своего времени, на сексапильного Брандо, разочарованных героев Ремарка, мужественных героев Хемингуэя, на европейских интеллектуалов… Конечно, все это — красота, сексапильность, ироничность, было втиснуто в обличье советского инженера, — сшитые в соседнем ателье брюки со старательно выверенным клешем 23 см, белый трикотажный бадлон из Прибалтики, пиджак производства фабрики им. Володарского с модными кожаными заплатками на локтях, вырезанными из старых Фириных сапог. Сшить пиджак в ателье было, как говорила Фирина мама Мария Моисеевна, «не по средствам». Но даже в этой старательно приукрашенной одежде, какую носили тысячи инженеров, Илья не был «человеком Москвошвея», он был похож на кого угодно, только не на советского инженера.

Илья, европейский киногерой, и Фира, цыганка-молдаванка, были красивая пара, а Кутельманы — некрасивая пара. Фаина — худенькая, приглушенных тонов, такая невзрачная, что за невзрачностью не разглядеть правильные черты лица, и одета как пионерка, белый верх, черный низ. Эмка Кутельман — самый молодой кандидат наук на кафедре теории упругости матмеха университета. Студенты называли его Эммануил Давидович, — это в лицо, а за глаза «Эммочка».

Скорей всего, Эммануилу Давидовичу суждено до старости быть Эммочкой, такой он милый и трогательный, — это если смотреть на него добрым взглядом. А если посмотреть на него недобрым взглядом, Эммануил Давидович похож на тойтерьера, — маленький, худенький, со спины можно принять за не слишком хорошо физически развитого подростка, — находка для антисемита.

— Профессор, разрешите ваш плащик, — Илья склонился к Кутельману, нарочито угодливо, как швейцар. — Обед уже готов…

Илья улыбался, но ирония не имела отношения ни к чему конкретному, ни к гостям, ни к обеду. Илья всегда одинаков, — всегда ироничный киногерой и всегда немного не здесь, как будто его подрезали в полете, окольцевали, и в любое мгновение он готов вскочить и улететь. Куда улететь?…Туда, где интересней.

Илья и Эмка были в некоторой степени коллеги, Илья выпускник Политеха, Эмка окончил матмех университета. Илья, инженер в ЦКТИ им. Ползунова, называл Кутельмана, занимающегося теорией упругости, одним из самых сложных разделов математической физики, «профессор», как двоечник говорит «отличник фигов», «зубрилка очкастая», — здесь и насмешливо-презрительная интонация, и подспудное растерянное уважение к тому, что не дано самому. Сам он никогда не будет ученым, никогда.

Но — ученым можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан, и Илья кандидатом станет обязательно — поступит в аспирантуру и через три года защитит диссертацию. Эмка говорит — в НИИ проще защититься, потому что экспериментальную часть можно делать вечером прямо на рабочем месте. Эмка — понимает. Эмка после защиты диплома остался на кафедре, уже защитился, преподает. Он из научной среды, из математической семьи, его отец — знаменитый профессор Кутельман, создавший научную школу, автор учебника по высшей математике, по которому учились несколько поколений математиков.