Актер. Часть 3, 4 - Юлия Кова Страница 2

 — О Лизе, Мари. Я все время думаю о Лизе. Я никак понять не могу, почему она не подошла ко мне там, на кладбище? Или ее там не было? Тогда зачем она прислала мне это письмо? Чего она испугалась? Что я не смогу ее защитить? Что с ней произошло? Неужели моя дочь — часть той сволочной преступной сети, о который ты мне говорила?

 Мадемуазель Бошо действительно рассказала Домбровскому о подозрениях Нико, о том, что Лиза могла несколько лет назад войти в ОПГ «Пантер» и даже стать одним из ее «престижнейших» членов.

 — Возможно, ее принудили? — Пытаясь утешить любимого человека, Мари-Энн потянулась к нему и коснулась губами его виска.

 «Еще такой молодой, а волосы совсем седые».

 — Ты не знаешь ее, — Домбровский прикрыл глаза и покачал головой. — Поверь, ее невозможно заставить. Ее нельзя к чему-то насильно склонить или взять на испуг. С Лизы всегда скатывалась любая грязь, как вода с капустного листа. Просто она — такая. Или, по крайней мере, такой была, пока в ее жизни не появился... этот!

 Женщина тяжко вздохнула:

 — Ты опять этого актера имеешь в виду? Максим, ну пожалуйста, ну не надо.

 — Нет, надо, Мари. — Разговор у них шел на смеси английского, русского и французского. Впрочем, Домбровский прекрасно понимал женщину, та тоже отлично его понимала, порой даже его предчувствовала, и этого им было достаточно. — Да, я имею в виду этого чеха. Или, как сегодня Исаев настоятельно просил его называть, Александра. Нет, ты себе представляешь? Александра! — Домбровский издевательски хмыкнул. — Вот же имечко родители ему выбрали.

 — А что не так? — слабо улыбнулась Мари.

 — Вообще-то, это имя означает «защитник».

 — Ты что, Святцы читал? — не поверила Мари-Энн.

 — Да нет. Это меня на сей счет однажды просветил Саня Фадеев. У нас с ним по молодости лет как-то вышел дурацкий, но довольно-таки забавный спор на тему того, почему мы выбрали такую профессию? И что это было, долг, наше призвание или вообще судьба? Так вот, по его словам, Александр — это «защитник», а Максим — «величайший». Каково, а? — Домбровский иронично посмотрел на Мари.

 — Ну, второе мне очень нравится.

 — Я рад. — Домбровский вроде скривил рот, но сильней сжал руку своей француженки. — Только этот Александр — не Александр, а потрясающе красивый и испорченный сукин сын, причем, единственный в своем роде, кто заставил мою дочь плясать под его дудку.

 — Нико найдет твою дочь. Просто доверься ему, — утешая, женщина нежно погладила мужчину по скуле, по волосам. Она уже много раз ему повторяла, что Никас был когда-то по-настоящему увлечен Лизой. Но говорить это снова, сейчас, когда Домбровский разгневан, устал и расстроен? Нет. Для этого лучше выбрать другое, более подходящее время.

 — Я не верю ему, — неожиданно отрезал Домбровский, и обескураженная Мари вскинула на него глаза. — В этом деле я верю только Исаеву. Знаешь, — и зрачки в зрачки, как отражение двух зеркал, когда ты видишь себя в глазах другого и понимаешь, что человеку, который любит тебя, можно и нужно довериться, — если бы я мог выбирать между этими тремя, я имею в виду чеха, Никаса и Исаева... если здесь вообще можно выбирать! то я бы предпочел, чтобы выбор Лизы пал на Андрея.

 И эта правда была ошеломляющей, особенно с учетом того, что Домбровский не раз и не два грубо указывал Исаеву его место.

 — Почему? — удивилась Мари-Энн. — Почему ты за него? Ты же всегда был против него.

 — Потому что Исаев, — Домбровский в скупом жесте нежности прижал ее пальцы к губам, — во многих аспектах похож на мою дочь. И он не сдаст ее и не предаст. Кстати, ты в курсе, что у Исаева была связь с одной женщиной? Сейчас она живет в Лондоне, ее зовут Наталья Терентьева. Так вот, он до сих пор оберегает ее.

 И Мари-Энн, которая никогда не доверяла исключительно ощущениям, в этот момент остро почувствовала, как кто-то сверху — кто-то, кто сплел их судьбы в одну тугую тонкую нить, готовится одним ударом рассечь этот гордиев узел.

 Это ощущение поселится в ней, когда Домбровский из-за телефонного звонка прервет их разговор. Это чувство останется с ней, когда он отвезет ее в «Шереметьево». Это ощущение будет с ней, когда она станет по телетрапу идти одна к самолету. Но реально оно выстрелит в тот момент, когда (Мари-Энн этого не увидит) находящийся от нее за тысячи километров Нико, к которому стекалась вся информация о действиях и деяниях «Пантер», получит отчет о найденном под Лозанной изуродованном теле мужчины.

 «Одиннадцать пятнадцать утра»

 Еще ночью грек был в Салониках, а теперь уже в НЦБ Интерпол, в Лондоне. Посмотрев на часы и отметив время, Никас прошелся по своему кабинету, на автомате рассматривая его простейшую обстановку, когда о хозяине не скажешь вообще ничего (стандартный письменный стол, кожаное кресло, пара стульев, закрытый шкаф, где Нико хранил кое-какие папки, и сейф, в котором он держал оружие). Однако кабинет имел стеклянную, длинной в стену, панель, из-за которой ты можешь видеть других сотрудников, время от времени перемещавшихся по коридору, зато они не видят тебя (стекло с твоей стороны затонировано). Вспомнив о том, что его ждет, Нико перевел прицельный взгляд на монитор компьютера, после чего вернулся за стол и, устроившись в кресле, принялся неторопливо отщелкивать «мышью» присланные ему фотографии. Тело убитого — сплошная рваная рана. Вместо лица — месиво. Правый локоть трупа неестественно выгнут и вывернут (Нико знал этот прием, когда одним ударом жертве ломают руку). При этом на левой стороне грудной клетки — единственный не тронутый убийцами участок кожи, где имелись две характерные родинки.

 «Понятно... Радек».

 Нико знал его приметы, как свои пять пальцев. Это он тогда, доказав связь Радека и «Пантер», упрятал Радека за решетку, а позже перевел его в «Орбе», где тюрьма была понадежнее. Но приметы приметами, а факты — весьма упрямая вещь, и с ними ты не поспоришь. Так что набрав помощнице:

 — Леа, не принесешь мне кофе? — Нико углубился в таблицу, густо усыпанную специфическими маркерами криминалистов.

 Дактилоскопия, ДНК. Анализ группы крови и резус-фактора. Слепки зубов. Макетное воссоздание простреленной черепной коробки. Да, ошибка исключена, это был Радек. По слухам — недоучившийся художник, по профессии — ловкач и криминальный авторитет. А по призванию — обаятельный странный упрямец, который даже на суде отрицал, что он русский, хотя это доказали лингвисты. Внезапно вспомнилась фраза Радека, брошенная им тогда, в зале суда:

 — Я не знаю, когда я сдохну. Но мне кажется, что рождаться и умирать — это легко. Трудно бывает лишь жить.

 И ведь он жил, этот русский, жил на полную катушку, жил щедро, грешно и творчески. Делал ошибки и совершал поступки. Играл в войну между бесчестьем и честью, возможно, выбрал чью-то улыбку, ради которой пошел на смерть. А может, Радек ушел задолго до собственной гибели из-за того, что когда-то давно убил что-то в себе. Но все эти философские рассуждения — тоже, по сути, догадки, приправленные изощренными словесными кружевами, из-за чего на душе становится муторно и холодно, а после к тебе приходит состояние пустоты. И Нико с головой погрузился в отчет, где были куда более ценные сведения.