Грех жаловаться - Феликс Кандель Страница 19

Обскакали вокруг. Пустили козла в галоп:

– А Кирюшка, барин, лес сводит...

Гакали топоры по округе. Деревья со скрипом клонились. Ахала земля под тяжестью, передыхала и снова ахала. А Кирюшка весело выхаживал по округе, головой над всеми, тычки раздавал.

– От кого прятаться? – говорил. – От кого деревню скрывать? Чужих нету, а к своим мы нараспашку... Так говорю, мужики?

– Так, – отвечали с опаской, топорами махая. – Так, батюшка Киприан. Тебе, сокол, с высоты виднее. Вон ты у нас какой, дуб дубом. С тычка и за бугор.

Проглядывали прогалы на все стороны. Лес поредел заметно. Открывалась Талица на бугре: подходи и грабь.

– Перестать сейчас же!

Затихло.

Топоры повисли в руках.

Кирюшка встал перед ним, свысока поглядел на макушку:

– Как перестать, барин, когда начато? Мы этот лес на тёс пустим, на бревна для высоких теремов.

– Мне не нужны терема, – сказал Воняло.

– Мне нужны, – сказал Кирюшка. – Чтоб головы не гнуть.

И топоры загакали снова.

– Отрави его, барин, – шептала Авдотька. – Я тебе зелья наварю...

– Решай, барин, – торопили баловники. – Потешничий или пустомельничий? А то нас Кирюшка переманивает. К своему ко двору. У него и кормов больше, и баловства требует меньше.

Горох Капустин сын Редькин этого не стерпел:

– Вот я царю донесу. За самоуправное самовольство. Он тебя в вине сварит, батогами забьет, клещи с иглами испробует, когти-мясодралы!

Кирюшка струхнул, ростом вроде опал:

– Ну и ладно... Ну и пускай. Твое – тебе, мое – мне... Авдотька, пошла в кувырки!

Авдотька закувыркалась в пыли, подол задирая и хозяина теша.

– Барин, удави его... – шептала беззвучно. – Удави его, баааарин!..

Кирюшка гоготал, потешаясь.

Деревья валились без остановки, открывая подходы.

Теперь уж найдут, не заплутают...

10

К полуночи поскреблись в окно, как мышь скребется под половицей: пуганно, но с напором.

Перелез через Кокорюкову Пелагею, дверь приоткрыл: луны нет, лица не разобрать.

– Барин, – спросили без звука, – доносы принимаешь?

– А на кого?

– На кого хошь. У нас накоплено.

– Не знаю... – засомневался. – Чего с ними делать?

– Эх, голубок, – вздохнули. – Не доспел еще.

Утопали с сожалением.

Вернулся на печь, перелез обратно через Пелагею, но в дверь опять поскреблись.

По голосу – Авдотька.

– Барин, чего нам с Пискулей делать?

– А что?

– Ненадежен. Глядит косо. Молчит и желвак катает.

– Чего предлагаешь?

– Тычка, барин, и за бугор.

– Не рано ли? – спросил без уверенности.

– Это, барин, никогда не рано.

– Я подумаю, Авдотька. Иди пока.

– Думай давай. – И напоследок: – Шепчутся, барин, по деревне. Велишь уловлять?

– Кто шепчется?

– Кособрюхие. Рукосуи с задрипанцами. Кто ни есть.

Поглядел на нее.

Глаза выделил на лице.

Светлые и без дна.

– Ты, Авдотька, с кем? С кем и на кого?

Ответила ясно:

– Чей верх, барин, с тем и я...

До утра не спал. Ворочался. Припоминал прежние страхи при царе-батюшке. Мнимое злоумыслие. Наушников с переносчиками. Изветы, поклепы, пыточные камеры.

Скреблись в дверь, но он не открывал. Кокорюкова Пелагея укладывала на него филейные части тела, но он скидывал. Озабочен был и напуган.

Знал по опыту: начни лютовать – других загубишь и себя не убережешь.

Не заготовить ли загодя, за бугром, могилку на видном месте, не написать ли на камне: "Здесь лежит человек, которого жизнь попользовала без надобности"?..

Наутро слез с печи – голова трещит, жилка дрожит, сердце ёкает, пованивает ощутимо от недержания, а у крыльца натоптано ночными посетителями.

Увидел Кирюшку и на визг сорвался, от самого себя обмирая:

– Это что у тебя?.. Шепчутся! Глядят косо! Желваки катают! Смотри, Кирюшка, с тебя спрос!..

– Да я, барин, ночей не сплю...

– Не спишь ты... – И приказал: – Вырыть ему могилу. Во весь рост. Чтобы на случай была.

– Сделаем, кормилец! – радостно заорали мужики и побежали гурьбой за лопатами.

А Кирюшка понесся по деревне, как иглой ткнутый, уловлять и пресекать в зародыше.

Кто на пути встанет, того за бугор!

А за бугром кладбище. А на кладбище – нарытые могилки.

В которую свалишься, и та твоя...

Назавтра многое прояснилось, в намерениях и возможностях. Барин лютует. Пора барина ублажать. И к ночи пошли гурьбой: не успевал через Кокорюкову перелезать.

Кто поскорее нашепчет, тот и жив.

Страх побежал впереди каждого. Страх скалился за спиной. Со страхом просыпались и по нужде ходили. И дорожка была пробита к барской двери ночными шептунами, лавочка приткнута у крыльца, чтоб не томиться в очереди.

Беспортошный Мина нашептал на Грабленого Романа, что подкоп под барина ладил, – а ведь вместе на сосне сидели, на Москву дружно глядели. Подкопа не нашли – уж больно ловко запрятал, но Грабленого Романа отправили за бугор.

Чтоб там был.

Сердитый Харлам ошептал Нехорошку Киселя, что деревья валил при рубке в опасную для барина сторону, – а ведь под мостом вместе лежали, заезжих ожидали. Нехорошку отправили за бугор без разбирательства и возврата, за ним и Харлама – за нерезвое доносительство.

Вареный шепнул про Чиненого, что плохо следил за Пискулей, на злоумышление подвинувшегося, – Чиненого не стало, а Пискули давно не было.

Змея Авдотька, баба-переносчица, сообщила про Кокорюкову Пелагею, будто на печи, впотьмах, грудями душила батюшку-барина и много в том преуспела.

Что ни ночь, жуткие раскрывались подробности, к продолжению насильств клонящие. Что ни день, хирела деревня с доносов, уменьшалась количественно: пахать некому и кормов не достать. Барину еще хватало, так-сяк, а остальным с перебоями. И Авдотька – змея-доноситель – уже лежала на печи взамен Кокорюковой Пелагеи, в ухо нашептывала без передыха.

– Кирюшка! – кричала капризно в окошко. – Пошел вприсядку!

И Кирюшка пускался в пляс посреди лужи.

Помедли – и тебя за бугор.