Москва–Таллинн. Беспошлинно - Елена Селестин Страница 19

Битва под Нарвой в 1700 году, осенью. Русские расположились «супротив шведа», в царском лагере, обсуждали, пили много. Вдруг государю вздумалось по неотложным делам покинуть «расположение сией предполагаемой баталии». И поскольку понадобилось царю Петру отъехать — прямо накануне объявленной битвы-то стал он просить герцога возглавить командование. Насчет внезапного отъезда еще раз: иностранные историки утверждают, что Петр испугался молодого, но зело грозного Карла ХП. Наши историки настаивают, что Петр не боялся, однако приспичило ему с кем-то встретиться срочно в Новгороде. Бывает, наверное: надо биться с королем шведским, а захотелось переговорить с послом польским. Царь за четыре часа до рассвета 7 раз (семь!) посылал слугу к герцогу де Круа, чтобы вручить ему командование войсками. А тот все не шел, командования принять не желал и велел передать государю, что для такой (сией) миссии у него даже нет хорошей верховой лошади. Петр тогда поехал к нему сам, герцога уговорил, «подкрепив решимость дюка стаканом вина». Дюк де Круа, очевидно, храбрый воин, для подкрепления мужества ему нужно было немного. Исполнившись решимости, опытный наемник, европейским достижениям делопроизводства обученный, потребовал от государя инструкцию, как именно ему командовать. Петр писать бумаги любил и умел, поэтому написал быстро, что «его пресветлейшество имеет быть главнейшим начальником», войскам «быть под его командою во всем, яко самому его царскому величеству, под тем же артикулом». Далее государь изложил свое понимание грядущей баталии, однако заключил: «но понеже всего на всякий случай окрислити (обмыслить) невозможно, того ради полагает его царское величество на его (т. е. де-Круа) обыклое разсуждение, ведая его искусна в военных случаях». Почему все-таки государь полагал что «искусна»? На службе у императора Священной Римской империи герцог не продвинулся по причине пристрастия к пьянству и карточной игре. В 1693 году, командуя австрийскими войсками в войне против турок, при осаде Белграда допустил тактические ошибки, приведшие к поражению. Император Священной Римской империи отстранил Круа от командования, но своего покровительства не лишил, а направил с рекомендательным письмом в Амстердам к царю Петру. Герцог царю очень (!) понравился. В 1698 году де Круа был принят на русскую службу.

Битву под Нарвой 1700 года русские проиграли. Шведов было около 8–ми тысяч воинов, а русских не меньше 30–ти. Однако шведы после победы объявили, что русских было более ста тысяч, — лестно было представить, что победили необозримую тьму. Герцог, увидев всю шведскую армию, принял ее лишь за авангард (возможно, все же был выпит и не один стакан), и остался в этом заблуждении, так как во время атаки шведов пошел снег с градом, залепляя глаза у русских солдат и военачальников. Солдаты и младшие офицеры русской армии обратили гнев на офицеров-иностранцев, коих было большинство. Чтобы не быть убитым в собственном лагере, Де Круа бежал, оставив войска. С проклятиями бросился он вдоль Наровы по болоту к шведскому отряду Стенбока. «Es mochte der Teufel mit solchen Soldaten fechten!», — выругался герцог, забросив шпагу далеко в болото. Так говорит легенда.

Уйти со сцены с сердитой репликой нехорошо, люди только и помнят, что ты напоследок сказал нечто неподобающее. Можно представить, как ругательство крутится в эфире, нервно возвращаясь к сотворившему его.

Перед шведами стояла проблема: каким образом содержать в плену армию, во много раз превышающую собственную, тьму пленных прокормить сложно, а охранять невозможно.

Впоследствии шведские военные высказывались в том духе, что если бы небольшая часть плененных русских организованно поднялась, хотя бы в первую ночь, то легко могла шведов перебить. Или на следующий день, после того как победители нашли в лагере русских запасы крепких напитков и перепились.

Плененный полководец герцог де Круа поселился в городе Ревеле (так тогда назывался Таллинн), город в то время принадлежал шведам. Героический герцог по обыкновению пьянствовал и играл в карты. Ганзейские купцы ссужали ему в долг, потому что де Круа хлопотал о пенсии у русского царя, и всех уверял, что непременно добудет себе «отменный пансион». Герцог умер через два года, в 1702–м. Земная слава его была впереди.

Стасу стало грустно от этой истории: абсурдные войны, несчитанные жертвы, вечная неразбериха. Если это все предпринимается природой в связи с перенаселением планеты, то лучше бы она действовала эпидемиями да катаклизмами, не вовлекая людей, больно страшно за души убивающих. У профессиональных военных снижен инстинкт сохранения жизней солдат? Или же они готовы отвечать за свои приказы: «умрите вы сейчас»? Могут ли военные быть верующими? Или же не могут не быть: ведь если не верить в предначертанность войн-то какой смысл? Солдатам всегда говорят, что воевать надо, защищая границы, страну, где сидит твой правитель. Вот так. На самом деле: выполняются неясные планы неизвестно кого. Но не отвертеться, если ты солдат. А если полководец и остался живым, положив на поле тысячи жизней? Сохраняется ли в тебе вместе с дыханием — что-то человеческое? У Карла Евгения де Круа человеческое проявилось после смерти его красивого тела, потому что с ним стали происходить удивительные приключения. Что может быть человечнее приключений?

Когда герцог преставился, те купцы, которым он задолжал гульдены и дукаты, заспорили с магистратом: «Не позволим хоронить, пока нам не возместят долги. Кто это сделает — магистрат Ревеля, шведский король, русский царь — все равно». Кредиторы были непримиримы, от неожиданности: герцог слишком скоро вышел из игры, рассердив партнеров. Итак, счета за карточные игры и за живописные пиры задерживали полководца в месте его временной дислокации — на смертном одре. Ожидая решения спора, обряженное тело лежало в подвале Нигулисте. Тем временем продолжались войны, эпидемии, наводнения. Город менял повелителей, герцога это уже не касалось, про него забыли и обнаружили его в подвале уже в 1835 году.

Спустя сто лет и тридцать три года. Тело полководца оказалось нетленным. Он сохранился на удивление хорошо. Тут бы умилиться чуду — и похоронить с Богом. Но что-то опять помешало это сделать.

«Возможно, — предположил Стас, — герцог обязан был сперва вспомнить поименно всех, попросить прощения? Раздать долги. Дана была ему такая дополнительная почти земная возможность. Околоземная».

В расшитом золотом камзоле, при шпаге (запасная была у него шпага или он ее не выбрасывал в болото, врут злые языки?) — Карла Евгения де Круа выставили на обозрение. Любопытствующих сторож пускал в подвал, за деньги. «Душка герцог!», — щебетали русские дамы и барышни, прикасаясь к его рукам и тихонько дергая за бакенбарды. Мужественное лицо и холеные руки в кружевах их умиляли. И так он пролежал еще почти шестьдесят лет. Остряк журналист написал, что «никогда при жизни герцог не зарабатывал столько денег как в качестве мумии».

Назначено ли ему было пожалеть обо всех погибших на полях, подстреленных, заколотых, утонувших в холодных реках и болотах, захлебнувшихся от рвоты и убитых в драках во время военно-лагерного пьянства? О мальчиках-знаменосцах, восторженных юношах, об отцах семейств, честолюбивых и робких, храбрых вояках и флегматичных фаталистах. О простых крестьянах, которых забрали от родных пейзажей и гнали, гнали, ничему не научив, ничем их не защищая.