Бойцовые рыбки - Сьюзан Хинтон Страница 19

Он стоял и улыбался, и смотрел не на меня, а сквозь меня, совсем как Мотоциклист. Впервые в жизни мне показалось, что и они между собой немного похожи.

– Я женился на ней, думая установить прецедент. Она вышла за меня, потому что ей было весело. Когда веселье кончилось, она ушла.

И, честное слово, в этот момент я понял что-то про отца. В первый раз я увидел в нем отдельного человека, со своим прошлым, которое вовсе не было связано со мной. Никогда же не думаешь о родителях, что они вообще существовали, когда тебя еще не было.

– Рассел-Джеймс, – продолжал он. – Иногда, очень редко, на свете появляются люди, которые видят мир совершенно иначе, чем остальные. Заметь, я сказал «остальные», а не «нормальные». Это не значит, что эти люди – сумасшедшие. Обостренное восприятие не означает, что человек сошел с ума. Впрочем, свести с ума оно, несомненно, может.

– А нормальными словами? – попросил я. – Ты же знаешь, я всего этого барахла не понимаю.

– Твоя мать, – сказал он четко и раздельно, – не безумна. Также, несмотря на всеобщее мнение, не безумен и твой брат. Он всего лишь играет в пьесе, в которой для него нет роли. В другое время, в другом веке, из него вышел бы превосходный рыцарь, или языческий князь. Он родился в неправильное время, и наделен одновременно способностью добиться любой цели, и полным отсутствием цели, которой ему бы хотелось добиться.

Я взглянул на Мотоциклиста, что он об этом думал. Но он не услышал ни единого слова.

Я, конечно, не надеялся, что папаша вдруг заговорит на нормальном языке, но все же еще одну вещь мне надо было ему сказать.

– Я думаю, что когда вырасту, буду точно таким же, как он. А ты как думаешь?

Отец смотрел на меня очень долго. Дольше, чем я припомню за всю жизнь. Но все равно он смотрел на меня, как на чужого, как будто я был чей-то еще ребенок, а он тут вовсе ни при чем.

– Не приведи Господь, – сказал он наконец, и в его голосе была жалость. – Бедное дитя. Бедное, заблудшее дитя.

Той ночью Мотоциклист взломал зоомагазин. Я был с ним. Он не просил, чтобы я с ним шел, но я пошел все равно.

– Слышь. Если тебе деньги нужны, я достану, – сказал я безнадежно. Конечно, никакие деньги ему нужны не были. Просто я не знал, зачем еще он мог бы делать то, что делал.

– Ну, в общем… – продолжал я, чтобы разогнать мертвую тишину. – В общем, по части денег лучше всего винные магазины…

Я стоял на крыльце рядом с ним, теребил молнию на куртке, вверх-вниз, вытирал вспотевшие ладони об джинсы, и смотрел, как он отковыривает замок с задней двери. Стоял, смотрел и ждал.

– Слышь, – начал я снова. – Все знают, что ты весь день проторчал тут сегодня. Типа прикидывал. Полгорода видели, как мы сюда шли. Да послушай же!

Мой голос сорвался на визг, как год назад, когда он у меня ломался.

Мотоциклист справился с замком, и мы вошли. Он зажег в подсобке свет.

– Да ты что! – Я уже почти орал. – Весь район здесь сейчас будет!

Он замер на секунду, когда включились яркие лампы. Спокойный, лицо как маска. Он видел что-то, что мне было не видно. Но отец был прав. Это было не безумие.

Я смотрел, как он открывает все клетки и выпускает животных. Дернулся было его остановить, но передумал. Просто оперся на стойку и смотрел. Колени у меня тряслись и подгибались, и если бы я не оперся, то упал бы, наверное. Мне было страшно. Страшнее, чем за всю мою жизнь. Так страшно, что я уронил голову на стойку и заплакал, впервые, сколько себя помню. Плакать – это очень больно.

Он выпустил всех зверей и ушел к реке, прихватив бойцовых рыбок, и тут я услышал полицейские сирены. Я все еще вытирал глаза и пытался унять дрожь. За окнами заметались красные огни – казалось, их сотни, тысячи. Хлопали двери, кто-то кричал. Я тоже пошел к мосту. И услышал выстрел.

Потом говорили, что это был предупредительный. Как он мог услышать предупредительный выстрел, если большую часть времени он не слышал вообще ничего? Тот, кто стрелял, об этом знал. После первого выстрела я побежал изо всех сил, и когда прозвучал второй, был уже почти у реки. И успел увидеть, как его переворачивают на спину, и у него на лице застыла улыбка, а маленькие бойцовые рыбки бьются и умирают рядом с ним. Так и не добравшись до реки.

Что было потом, я помню плохо. Меня, кажется, швырнули лицом в капот и обыскали. Я смотрел на мигающие фары, не отрываясь. Что-то было не так. Что-то было серьезно не так с этими огнями. Мне страшно было думать, что именно, но на самом деле я и так знал. Они мигали серым. А должны были быть красными и белыми. Я посмотрел вокруг. Черный, белый, серый, и тихо, как в могиле.

Я уставился на толпу, которая все прибывала, и никак не мог понять, почему так тихо. Как в черно-белом телевизоре с выключенным звуком.

– Меня слышно? – заорал я на ближайшего полицейского.

Он что-то строчил в блокноте и даже не обернулся. Но я не слышал даже собственного голоса. Попытался кричать, и все равно не слышал. Одиночество было полным. Я оказался внутри стеклянного пузыря, а весь мир был снаружи. И так теперь будет всю мою оставшуюся жизнь.

Потом голову резануло острой болью, цвета вернулись, и я чуть не оглох от шума. Но меня продолжало трясти, потому что одиночество никуда не ушло.

– Парня надо в больницу, – сказал один из полицейских. – Травматический шок.

– Ну прям, шок, – ответил кто-то. Я узнал голос, это был Паттерсон. – Наркота небось.

Примерно в этот момент я и вышиб обеими кулаками окно полицейской машины и располосовал себе руки об торчащие осколки, так что в больницу им меня все равно пришлось везти.