Пуговицы - Ирэн Роздобудько Страница 19

— …!

— Конечно, мой любимый! А ты думал, что я — наивная девочка, которая ничего не читала, кроме сказок братьев Гримм. Ты даже не представляешь, какая Вселенная крутится в моей голове. Иногда мне становится даже страшно. Поэтому я так счастлива, что ты — со мной, ты спасешь меня, и я не буду больше думать о страшном.

— …?

— Не знаю, почему я думала обо всем этом с детства… Наверное, надо мной в какой-то момент раскрылось небо. Не понимаешь? Попробую рассказать — я об этом еще ни с кем не разговаривала… Тебя ждала. Однажды — тогда мне было года три — я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы тогда жили в коммуналке) и пыталась что-то рисовать. Свет падал так, что все мне казалось ярким и контрастным, как на картинах импрессионистов (тогда я, конечно, не могла знать, что они существуют!): синий дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на занавесках, белые стены (мама всегда любила чистые цвета). В ровном прямом луче, проникающем из окна, плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, когда в комнате вдруг стало немного темнее, и я оглянулась на дверь… В проеме стояла мама и смотрела на меня. Но я не могла четко рассмотреть ее против света — видела только золотой контур, обрисовывающий длинную стройную фигуру, нереально вытянутую, как на фресках Рублева… Что с тобой, любимый? Конечно, кури… Так вот. Это был обычный момент. Но именно тогда я вдруг услышала подобие хорала. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Я тогда даже почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и зримо может чувствовать ребенок прикосновение Бога. Да, да, так оно и было. Мы смотрели друг на друга, и во мне поднимались странные чувства — любовь, восторг, нежность, страх. И самое главное — то, что я осознаю лишь теперь: невозвратимость каждой минуты. Сейчас я могу оформить все это словами. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама превращается в… воспоминание.

— …?

— Люди, начиная с того момента, когда осознают неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний. Они наматывают их на себя, растут, обволакиваются их еле заметными нитями. Это очень богатые люди, их не так уж много — это те, перед кем вот так неожиданно открывается небо… Я смотрела на маму и физически ощущала, как она уже теперь становится воспоминанием: ведь больше такой минуты не будет, будет другая. И она тоже станет воспоминанием. А потом, с возрастом, мы впитываем друг друга все жаднее, все отчаяннее, потому что уже точно известно: это никогда не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее — просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои — они были теплые, в голубых прожилках, с тонкой пергаментной кожей со всегда аккуратно подстриженными и ухоженными ногтями — и целовала их только потому, что поняла: скоро их не будет. Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это — разве б они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, складно и… не нужно? Слова, подобно табачному дыму, забивают воспоминания…

Второй монолог Лики

— Если бы люди могли видеть — как в кино! — движения душ друг друга, они могли бы лучше понимать события, происходящие в их собственной жизни!

— …?

— Сейчас я расскажу тебе один рассказ Чехова…

— …!!

— Ну не смейся, я не так выразилась. Я тебе его перескажу, как будто — расскажу заново. Понимаешь? Он такой, как вся эта жизнь. Я читала его давно, уж не помню точно, как он называется. В общем, так. У доктора умер маленький сын. Доктор безутешен, ему кажется, что вместе с сыном ушла и его жизнь. И вдруг раздается стук в дверь — приходит человек и умоляет доктора поехать к его тяжело и внезапно заболевшей жене, которую он безумно любит. Доктор вначале отказывает — он не в силах двинуться с места. Но в конце концов врачебный долг берет верх, и они едут в ночь, к дому пациентки. Входят в квартиру. И тут выясняется, что болезнь жены — это только предлог отослать из дому мужа-рогоносца и сбежать с каким-то там гусаром. Муж в отчаянии, забывая о докторе, он мечется по комнатам, натыкаясь на разбросанные вещи, он не может ничего понять, он обижен, растоптан, угнетен. Доктор тоже ничего не может понять: у него такое горе, он собрался, приехал бог знает куда — и вдруг перед ним мечется полусумасшедший обманутый муж, причитая и взывая к справедливости. И вот тут-то им бы понять друг друга, заплакать вместе, подать друг другу руку, потому что им обоим больно… Но нет! Они затевают ссору. И в каждом из них кричит своя личная обида. Мне кажется, что в этом рассказе — вся модель человеческих отношений.

— …?

— Ну, вот даже эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней поговорила. Но разве она виновата, что мы — счастливы, а она — в грязном фартуке?! Ей было ненавистно наше счастье — и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что вечером ее ждет пьяный муж — и ни одного поцелуя…

Есть очень простые истины — о них редко говорят, а если и говорят, то слишком иронизируют или же они звучат банально, ибо «мысль изреченная — есть ложь». И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как в горле запершит: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать слабых, не лгать, ничего не бояться, ни у кого ничего не просить… Говорить об этом глупо и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию!

Третий монолог Лики

— До встречи с тобой меня угнетало собственное ничтожество. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла: если не быть ВЕЛИКИМ художником — лучше вообще им не быть. Можно утешиться тем, что делаешь нечто — «для себя» и немножечко — для других. Но мне это смешно. Я рисовала всегда и везде, вне зависимости, где нахожусь и что со мной происходит. Просто в какую-то долю секунды написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Так что я совершенно не обольщаюсь, что мои картины кому-то будут жизненно необходимы. Тем более теперь…

— …

— Нет, нет, теперь это не имеет значения! Но, наверное, я все же не брошу рисовать. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя — через меня. Не знаю только, почему — через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, обитающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не уметь помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху говорит ко мне как сквозь толстый слой ваты — я пытаюсь понять, услышать, но слова размыты, я могу разобрать только их урывки, но передать все это на бумаге не могу! И только беззвучно шевелю губами. А ведь «там» ждут именно моего слова, а я — молчу… Ужас. И муки настигают в первую очередь эту мою оболганную субстанцию. Я же — только имитирую… Ты представить себе не можешь, какая я бываю бешеная! Страшно состояние бессмысленности всего того, что делаю и что делается вообще. Хочу быть свободной — во всем и от всего…

— …?

— Свобода — это когда ты такой, какой есть, и когда в тебя верят вне зависимости от поведения, статуса, одежды. Всего внешнего. Свобода — это брать на себя как можно больше, в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь гнуться, задыхаться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь — груза нет: ты его «взял», ты свободен, в слове, в быту, в жизни, в любви…