Ты, я и другие - Финнуала Кирни Страница 19

— Адам заявил, что я перестала хотеть его. Пустой был разговор.

— А ты? И вправду перестала?

Я все время задаю себе этот вопрос.

Сосредоточенно изучив свои ногти, отвечаю:

— Трудно сказать. Мы очень давно женаты. Наступил период, когда мне хотелось только спать. Спать и спать… Не думаю, что я перестала хотеть именно его; тогда мне просто вообще не нужен был секс.

— А ты ему это говорила?

Качаю головой.

— Теперь я понимаю: мне хотелось, чтобы он сам заметил и завел разговор, спросил, как я себя чувствую.

А не я, понимаешь? Вечно все разговоры приходилось начинать мне… — Я поднимаю взгляд. — Это длилось недолго, может, пару месяцев. Мы снова начали спать вместе, как только я сдалась и сделала первый шаг. — Вздох. — Конечно, к этому времени я его потеряла.

— Несколько недель назад мы говорили о твоих страхах, помнишь? — Каролина дует на кофе и меняет тему.

Я киваю.

— Ты говоришь, все проясняется. Так каков твой самый большой страх?

Закрываю глаза. А я вообще смогу жить без Адама?

Что мне нужно: может, простить его и попытаться заново что-то выстроить?.. Ребра стискивает мышечным спазмом. То есть вот он, мой страх.

— Принять его обратно, хотя на самом деле ничего не изменилось и я просто прячу голову в песок.

— Еще? — требует она.

— Провести остаток жизни…

Каролина вопросительно приподнимает брови.

— Что, если я не смогу выбраться из своего тесного мирка? Не смогу впустить в него другого мужчину?

Или, еще хуже, — впущу, и обнаружится, что у меня на лбу стоит печать: «Давай, обмани меня»?

Она улыбается:

— На твоем лбу нет такой печати. Только в воображении.

Я подаюсь вперед, беру матрешку, которую она показывала мне несколько недель назад, и вынимаю куколок одну за другой. Глажу пятую, самую маленькую, и шлюзы страха распахиваются настежь.

— Я во всем сомневаюсь, — доносится мой голос. — Я знаю, что со мной все в порядке; мой агент твердит мне об этом бесконечно: если я постараюсь, успех непременно придет. А моя внутренняя диверсантка вечно ждет, что я оступлюсь.

Каролина пожимает плечами:

— Найди способ с ней совладать. По-моему, отлично помогает визуализация. Может, дадим твоей диверсантке имя? Как только почувствуешь, что она заражает тебя негативом, зрительно представь, как она выглядит, что на ней надето, — а потом заткни ей рот кляпом, плотно заткни.

Мне интересно.

— А у тебя тоже есть внутренняя диверсантка?

— Как и у большинства людей. — Каролина усмехается, словно это совершенно обычное дело: вставить кляп части своего рассудка. — Ну вот. Мы ее заткнули, ты успешна и свободна. Даже счастлива. Как по-твоему, что ты должна привести в-порядок, чтобы к этому прийти?

Погодите, как это? Я. Счастливо. Живу одна.

Мысль любопытная, но все равно я энергично трясу головой:

— Не знаю.

Каролина берет со стола книгу, открывает на закладке.

— «Силу, смелость и уверенность приобретают тогда, когда смотрят страху прямо в глаза. Надо делать то, чего, казалось бы, вы сделать не сможете».

Она подчеркивает конец фразы интонацией и захлопывает книгу.

— Элеонора Рузвельт.

С трудом сглотнув, собираю кукол-матрешек в одну и кладу ее обратно на стол, продолжая отрицательно мотать головой:

— Что бы это ни было — я не готова.

— Возьми матрешку с собой, — предлагает Каролина, — легче будет представлять. Вдруг поможет? Ее зовут Бабушка.

Я разглядываю фигурку, потом забираю со стола и кладу в сумку, избегая смотреть Каролине в глаза.

Господь всемогущий, я пришла за излечением к специалисту, который затыкает рот своему внутреннему диверсанту и дает имена куклам.

На этой неделе мне удается написать только половину песни. Воздух искрится возбуждением: неужели это именно она, та самая? Моя внутренняя диверсантка, особа, которую я теперь называю Аза Зель, надежно спеленута. В моем разуме поселяется Элеонора Рузвельт. Я слушаю много невероятной музыки, смотрю классику кинематографа и непонятным образом вновь настраиваюсь на мир любви. Я еще не знаю, как назову эту песню, но она про пару, которая словно создана друг для друга. Им просто не найти никого другого — без второй половинки они утратят целостность, распадутся. Пока у меня только самый первый набросок, но в нем точно что-то есть. Я пересылаю отрывок Джошу, и в этот момент во входную дверь начинают трезвонить.

Звуки пронзают весь дом, бьют по нервам.

— Да иду же, — бурчу я, прыгая вниз по ступенькам.

Смотрю в глазок, недоумевая, кому это так приспичило.

Плечи опускаются, и я прижимаюсь лбом к белой блестящей двери.

— Прекрати пялиться, Элизабет. Открывай.

Я тяну дверь на себя.

— Дорогая. — Мама целует меня в щеку и заходит в дом, бросив краткий взгляд на мое настенное художество.

— На улице моросит.

Она пристраивает длинный кислотно-розовый зонтик на вешалку рядом с крикетной битой Адама.