Лепестки на ветру - Вирджиния Клео Эндрюс Страница 19

— Кэтрин, я хочу спросить тебя… Это не мое дело, но я должен тебя спросить… Что было между тобой и твоим братом?

Колени мои подкосились. О, Господи, неужели по нашим лицам все было понятно? Почему он должен спросить? Это абсолютно не его дело. Он не имеет права задавать такие вопросы.

Однако мой язык не присох к гортани, а жаль, здравый смысл и трезвость суждений изменили мне, и я заговорила:

— Вас шокирует, если я скажу, что когда мы четверо были заперты в одной комнате, и нам некуда было деваться друг от друга, и каждый день тянулся, как вечность, то мы с Крисом не всегда смотрели друг на друга, как брат и сестра? На чердаке он сделал мне станок, чтобы я могла развивать мускулы, не теряя надежды стать когда-нибудь балериной. Я танцевала на гнилых досках, а он занимался, штудировал старые энциклопедии. Он слышал музыку, под которую я танцевала, и подолгу незаметно смотрел на меня…

— Продолжай, — приказал он, когда я замолчала, уйдя в прошлое и забыв о нем.

Я стояла, опустив голову, и тогда он вдруг подался вперед, схватил меня и посадил к себе на колени.

— Расскажи мне остальное.

Я не хотела говорить. Его взгляд стал обжигающе-требовательным. Таким я его еще не видела. И, проглотив комок в горле, я продолжала:

— Музыка всегда сильно на меня действовала, даже когда я была совсем маленькая. Музыка словно подхватывала меня, поднимала ввысь и заставляла танцевать. И спуститься с такой высоты можно было, только полюбив кого-то. А если спускаешься, ощущаешь ногами пол, и некого любить, то приходит такая опустошенность и потерянность…

— И так ты танцевала на чердаке, пребывая в мире грез, а спускаясь на землю обнаруживала, что единственный, кого можно полюбить — твой брат? — с холодным бешенством сказал он, испепеляя меня взглядом. — Правильно? И ты полюбила его не той любовью, какой любила близнецов, правда? Тем ты была, как мать, я знаю. Это было понятно всякий раз, когда ты смотрела на Кэрри или произносила имя Кори. Но какой любовью ты любила Кристофера? Материнской? Сестринской? Или…

Его лицо налилось краской, он встряхнул меня.

— Что ты делала со своим братом, когда вы жили там взаперти, оставаясь с ним наедине?

В панике я тряхнула головой и сбросила с плеч его руки.

— Мы с Крисом не делали ничего плохого!

— Не делали ничего плохого! — взорвался он, добрый, мягкий человек, которого я знала, неузнаваемо изменился: теперь он внушал мне страх. — Как, черт возьми, это понимать?

— Нечего вам понимать! — его гнев вызвал во мне ответный, столь же сильный. — Вы обвиняете меня в том, что я вас соблазняю. Посмотрите на себя: вы сидите и ловите каждое мое движение, вы раздеваете меня глазами! Глазами вы кладете меня в постель! Под разговоры о балетной школе вы услали моего брата в колледж, подальше, и само собой разумеется, что рано или поздно вы потребуете платы за все, и я знаю, какой именно платы!

Я распахнула пеньюар, открыв низко вырезанный лиф ночной рубашки цвета морской волны.

— Посмотрите, что вы мне подарили! Разве это ночная рубашка для пятнадцатилетней девочки? Нет! Такие рубашки надевают в первую брачную ночь! А вы подарили ее мне и видели, как Крис нахмурился, и даже не покраснели!

Его смех испугал меня. Я уловила запах крепкого красного вина, которое он обычно пил перед сном. Он горячо дышал мне в лицо, я видела каждый темный волосок, растущий из его щеки, так близко он был. Я подумала, что это вино так изменило его. Все дело в вине. У него на коленях могла бы оказаться любая женщина, любая! Он медленно трогал мои соски, то один, то другой, потом опустил руку в вырез и стал ласкать мои груди, которые напряглись и отвердели от этой неожиданной ласки, и вот я уже дышала так же тяжело и часто, как и он.

— Я хочу увидеть тебя, Кэтрин, — слышала я его дразнящий шепот. — Можешь ты раздеться ради меня, посидеть обнаженной у меня на коленях и позволить мне делать с тобой все, что я хочу? Или ты разобьешь о мою голову этот кубок венецианского стекла?

Вдруг он очнулся, и, с ужасом обнаружив мою левую грудь в своей руке, отдернул руку, словно моя плоть жгла его. Он закутал меня в пеньюар, желая спрятать все то, что за минуту назад так жадно пожирал глазами. Глядя на мои полуоткрытые в ожидании поцелуя губы, он понял, что потерял контроль над собой. И тут снаружи раздался удар грома и вспыхнула молния. Я вскочила и закричала.

Как только он убрал руку и стряхнул с себя наваждение, он сразу стал таким же, как всегда — невозмутимым, одиноким, умеющим держать себя в руках. Я почувствовала это сразу, еще до того, как он рявкнул:

— Какого черта ты сидишь полуголая у меня на коленях и позволяешь мне все это?

Я не ответила. Ему было стыдно. В угасающем свете камина при редких вспышках пламени видно было, что он призывает на свою голову все возможные проклятия и жестоко казнит себя. Но я-то знала, что это я виновата, как всегда виновата была я.

— Прости меня, Кэтрин. Я не понимаю, что меня заставило так себя вести.

— Я вас прощаю.

— Почему ты меня прощаешь?

— Потому что я люблю вас.

Он отвернулся, в профиль я не могла видеть его глаз.

— Ты не любишь меня, — устало сказал он. — Ты просто благодарна мне за все, что я сделал.

— Я люблю тебя, и я твоя, когда бы ты меня не захотел. Ты можешь сказать, что не любишь меня, но это будет ложью, потому что каждый раз, когда ты смотришь на меня, я вижу любовь в твоих глазах. — Я снова прижалась к нему и повернула к себе его лицо. — После того, как мама меня бросила, я поклялась, что когда я буду свободна, ко мне придет любовь и позовет меня, я открою двери и впущу ее. Я сразу прочла любовь в твоих глазах. Ты не должен на мне жениться, просто люби меня, когда тебе это нужно. Он обнял меня, и мы смотрели, как за окном бушует буря. Зима боролась с весной. Выл ветер, гремел гром, сверкали молнии, но меня не покидало такое чувство, что все… правильно. Мы с ним были очень похожи.

— Почему ты меня не боишься? — мягко спросил он, гладя мои волосы. — Ты же знаешь, все это нельзя, нельзя позволять мне касаться тебя.

— Пол, — с трудом начала я. — Я не испорченная, и Крис тоже. Когда мы жили взаперти, мы не делали ничего плохого. Но мы все время были в одной комнате, и мы росли и взрослели. У бабушки был список правил для нас, он запрещал нам даже смотреть друг на друга, и теперь я понимаю, почему. Но наши глаза встречались так часто, и без единого слова он умел утешить меня, и я его тоже. Это не дурно, правда же?

— Я не должен был спрашивать. Разумеется, вы не могли не смотреть друг на друга. Для чего же даны человеку глаза.

— Прожив так долго взаперти, я почти ничего не знаю о других девочках моего возраста, но красота во всех ее проявлениях влекла меня, сколько я себя помню, с тех пор. как я пешком под стол ходила. То, как солнечный свет играет в лепестках розы, или лист дерева напросвет со всеми его жилочками, и радужные пятна бензина в дождь на дороге — все это казалось мне прекрасным. И когда звучала музыка, особенно моя любимая, балетная музыка, она заменяла мне все, даже солнце, цветы и свежий ветер. Я уносилась душой в волшебные мраморные дворцы или в леса, где была дикой и свободной. Этим я жила на чердаке, и со мной всегда танцевал темноволосый человек. Мы не могли коснуться друг друга, как ни старались. Я не видела его лица, как ни пыталась. Однажды я назвала его по имени, но когда очнулась, имени вспомнить не могла. Я думаю, что на самом деле я люблю его, кем бы он ни был. И всегда, когда я вижу темноволосого человека, который изящно движется, мне кажется, что это он.