Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина Страница 19

Всё же решаю перестраховаться, и уничтожаю всю свою писанину. На самом деле мне жалко рукопись до спазм в груди и потемнения в глазах. Но иначе нельзя. Анну, хоть она и стерва конкретная, жалко больше.

* * *

Колючее покрывало неприятно цепляет спину. Я смотрю в потолок на ритмичные тени и беззвучно плачу. Мальчик Пашенька этого не замечает. Не от чёрствости — по инерции: ему в принципе не приходит в голову, что я могу плакать сейчас. Под ним не плачут. Под ним стонут, кричат, томно вздыхают, матерятся… и всё от удовольствия. Насколько разрозненные всё-таки существа — люди. «Можно быть рядом, / но не ближе, чем кожа»… Пашенька весь сейчас для меня и во мне, но при этом не имеет даже малейшего представления о том, что я есть на самом деле. А я сейчас — бревно. Огромное, деревянное, сучковатое от слова «сука»… И не потому, что Пашенька делает что-то не так — повернись мысли немного в другом направлении, и не заслониться бы мне ничем от захватывающих потоков блаженства. А потому, что всё не так сделала я. И мысли не разворачиваются. Они скорбят. Оплакивают ушедшую близость чуда.

Я ведь почему Пашеньку к себе затащила? Вовсе не от желания переспать немедленно, а потому что видела в этом естественный исход сегодняшнего вечера. Весь день парень держался таким молодцом — и когда по аптекам за лекарствами для Анечки бегали, и когда Лёву скручивали, чтобы он на врача больше не бросался, и когда Гарика отговаривали в милицию звонить, — таким молодцом держался Пашенька, и смотрел на меня так преданно, и руку сжимал так мужественно и на губы мои смотрел так однозначно… Сама я ничего такого не хотела, даже плевалась тягостно, предвидя вечерние события: «Ой, этот ещё, только его не хватало!» Но знала уже, что не откажу. Потому что красиво начатая романтичная история должна иметь красивое романтичное продолжение. Потому что другого способа отблагодарить парня, я, дура, не видела… Он ведь не заказчик толстосумый, которому всё уже приелось и хочется обычного (для меня обычного, а для толстосумов это экзотика) человеческого общения. Пашенька казался мне человеком-вещим. Нет, не от слова «ведать» вовсе — от слова «вещь». Обитал он в мире вещей, твёрдо стоял на нём обеими ногами и никакими духовными ценностями, как казалось, я его обогатить не могла. Пашеньку, по моим тогдашним представлениям, могли осчастливить вполне конкретные вещи, и я, как добрая душа, собиралась любезно их ему предоставить.

— Ты зайди, чайку попьём, заодно порядок навести поможешь… — я его зазвала.

Дальше, как и водится, болтали, честно прибирали… Я психовала тайно: «Ну, когда уже?», потому что хотелось, чтоб всё быстрее кончилось, и можно было б остаться одной и разобраться в себе: «что это было с текстами, дар предвидения или больное воображение? Бояться этого или радоваться?» Наедине с Пашенькой было пустовато — анекдоты бородатые, мысли банальны и невкусные — потом взгляды встретились, искра проскочила… Губы в губы (какие сильные у него губы!), страстные объятия, одежда летит к чертям… И вот я уже жмусь грудями, скольжу, познаю на ощупь такое новое, такое горящее тело. Что-то не так. Гляжу, Пашенька замер и растерянно хлопает ресницами. Отстранилась я тогда, подняла лицо к обидчику.

— Что? — спросила, раздражаясь из-за такой нелепой паузы.

— Неужели это вы? — прошептал он робко и с ужасом, — Неужели это вы?! — повторил восторженно и чуточку насмешливо, потом крепко сжимая, прижал к себе мою голову, — Я думал вы — другое, — объяснил, скорее сам себе, чем мне: глаза закрыты, губы улыбаются глупо и блаженно, — Недоступная, думал, неземная… А вы… А вы…

— Что я? — вырывалась, отсела. Посмотрела внимательно, готовая взорваться возмущением.

— А вы, то есть «ты» такая, оказывается, живая и нужная…

И он не обращает уже никакого внимания на моё отстранение, сгребает в охапку, подминает под себя, врывается… и остаётся в сознании ритмично двигающейся тенью.

Живой и нужной я уже была многим. Живых и нужных, судя по уверенности движений, у Пашеньки было полчище. Как жаль, что шанс остаться неземной упущен так глупо и безвозвратно. Оказывается, мне так хотелось быть чьей-то «вы»…

— Я — «вы», Пашенька, слышишь? — останавливаю его, впиваясь в плечо.

— Слышу, — не обращает на меня внимания он, — Вы-вы-вы! — повторяет в такт движениям, — Вы-вы-вы! — сжимает умудрёнными руками мою грудь. Он не в забытьи, он просто занят делом.

И тут мне становится смешно. Какой-то глупый самоуверенный мальчишка, чувствует себя сейчас героем и суперменом, будет хвастать друзьям-gамерам: «О, я сделал с ней такое!», а сам подменяет секс самоутверждением и тащится от своей, якобы, умелости. Я завожусь.

«Это ещё кто кого оттрахает!» — кричу мысленно. А вслух другое — зажимаю резко бёдрами, весело переворачиваюсь, вместе с ним, кусаю за кончик ошарашенного носа и, кривляясь, томно шепчу:

— Вы повержены, сударь! Сдавайтесь!

Он не сдаётся ещё какое-то время. Он напуган даже немного таким моим поведением. Но вскоре забывает обо всём, потому что не до всего сейчас. Сломанное самолюбие приносит не обиду вовсе, а новую дверь к наслаждению. Кажется, раньше у Пашеньки никогда еще не было взрослой женщины. Роль первооткрывателя (в том смысле, что посредством меня ему что-то впервые открывается) заводит, я отключаюсь от реальности и…

Потом лежим на полу — не знаю уж, что нас туда занесло, — курим. За окном уже темень. Каждая затяжка вспышкой освещает кусочки этого смуглого и, в сущности, совершенно чужого мне тела.

— Что же мы наделали, Пашенька? — спрашиваю, — Так испошлили то, что имело все шансы быть возвышенным…

А в сущности, что меня не устраивает? Милый мальчик, мило провели время, мило отблагодарила за самоотверженную дневную помощь… Да, о короне моей надо было предупреждать заранее — знала бы, не трясла б головой раньше времени… Ну а коль предупредили поздно, так вот и получайте — всё как в жизни, куда ни глянь: вместо «леди» — «ляди». /была у милой коса,/ с честью безгрешности,/ стали у милой глаза,/блядские с нежностью…/… милой кольцо на пальце,/обручальное с кровостоком,/крылья под капельницей,/безнадёга ты безнадёга/.

— Чай будешь?

Пашенька всё еще на своей романтической волне — и правильно, я в его возрасте тоже только по таким волнам и шлялась. Он ловит мою руку, прижимает ладонью к своей груди, говорит:

— Волшебно! Всё, что было — волшебно. Всё, что есть — волшебно. И то что, будет, думаю, точнее, постараюсь, чтобы было таким же. Я ещё днём сегодня подумал, до чего же было бы волшебно, если бы…

Это он явно врёт. Днем никто из нас об этом не думал.

Днём мы влетели в больницу, где на нас обрушили длинный перечень лекарств, которые нужны срочно, и второй перечень тех, что можно часа через три приносить. И нам с Пашенькой надлежало все эти списки приобрести. Потому что Лёва — не отходил от ещё бессознательной Анечки, а Гарик обстреливал город из телефона и подгонял врачей с тыла — через многочисленные связи и связи связей. И мы с Пашенькой носились, как ненормальные, по аптекам, которые нас посылали — то в другие аптеки, то просто. А потом нам надоело бегать, и Пашенька придумал, как быть. Мы сбегали к Гарику, тот позвонил кому-то, дал ЦУ, этот кто-то позвонил в аптеку, дал по мозгам, и уже не нас, а мы посылали всех смело и требовали, чтобы нам всё по списку выдали. А потом ещё бегали к Лёве за деньгами, потому что того, что он дал, не хватало и на первый список. На душе у меня было тревожно, но легко. Потому что, Слава Богу, обошлось без Зинаиды Райх. Да, Анечка в серьёзной опасности, но ножевое ранение на ней всего одно. Это меня серьёзно подбадривало.