Легкая палата - Надежда Нелидова Страница 19

Вторая проблема, вытекающая из скученности, тесноты: далеко не все в толпе сидящих на приём – онкобольные. За год мы выявляем таких 4 тысячи, а через поликлинику проходит порядка 70 тысяч человек. Идут «с подозрением», идут «исключить». И вот когда они рядышком сидят, общаются, обмениваются негативной информацией, мнимые больные с ужасом находят у себя аналогичные признаки, начинают паниковать. Заражают окружающих страхом, идёт цепная реакция, совсем неполезная в атмосфере больницы.

До Катиной болезни я находилась в счастливом неведении. Была уверена: в таких больницах дежурит психолог. Услышать такое – может разум помутиться.

– Как же, – усмехнулась Катя. – Ага. Всё было: бригада психологов, психотерапевтов, которые бросились меня утешать и отпаивать валерьянкой. И какава с ванной тоже была. Размечталась.

Тогда Катя спряталась в туалете. На полу под тряпкой жёлтая лужа мочи из разбитого унитаза. Бессильно опустилась на грязный, затоптанный, с квадратиками от подошвы чьих-то башмаков, стульчак. В поисках утешения прижалась горячим лбом к холодному бачку. Унитаз вместо психолога.

Честно говоря, тем летом я пронеслась по больнице галопом, стуча высокими каблучками. Записывая интервью, натягивала на колени легкомысленную юбочку, поглядывала на часы. Впереди свидание, новые впечатления, новые надежды.

И вот знакомлюсь с больницей основательно, изнутри. Я-то думала, что в таких больницах всё по-другому. Беседуют, понизив голос. Доктора и медсёстры – сама предупредительность. Мягкие ободряющие взгляды. Сочувственные поддерживающие прикосновения. Безлюдье, покой, тишина, цветы, нога утопает в коврах, точно идёшь по облаку.

…Темноватый мрачный вестибюль. Стоит понурая очередь, много деревенских. В буфете каменные жирные пирожки, которые не то, что больного – здорового на тот свет отправят. Уборщица в обрезанных галошах гонит лужи по серой плитке, тычет шваброй в ноги. Гардеробщица макает варёное яйцо в соль, пьёт чай из термоса. Не выспавшаяся медсестра в окошке: «Сегодня приёма нет».

Даже смертнику выполняют последнюю волю. Перед ним невольно склоняются головы, отводится взор и сам собой тишает голос. Вокруг толпится свита из охранников, врачей, священников, адвокатов – потупились, сознавая ужасное величие момента. В самом придавленном воздухе витает трепет, почтение, суеверный страх перед готовящимся таинством….

Нету талонов, понятно? Жизнь глумливо корчит рожу, попирает жилистой ногой в грязной галоше. Вселенная не рухнет, не вынеся вашего ухода, не больно воображайте. Ваша болезнь – сугубо ваше личное дело, и извольте вести себя прилично.

Итак, Катю отправили домой на «долёживание». И чередой пошли экстрасенсы. Целительница (та, что запретила химиотерапию: дескать, не пропускает биотоки), брала по 3700 рублей за сеанс – цены семилетней давности. Всего сеансов было десять. Приём другого биоэнергетика стоил пять тысяч.

– Когда ей объявили о неэффективности химиотерапии, она пошла по экстрасенсам. Мы потихоньку осуждали ее: как она, такая умница, верит в это? Хотя все мы ой какие умные, пока самих не коснётся… И потом, у неё после общения с целителями хотя бы на несколько часов начинали светиться глаза.

– Вы, когда сюда шли, читали объявления на столбах объявления о продаже «чудесных» трав? Видели стоящих у забора людей-травников с мешочками сена? Этих шарлатанов приходится периодически прогонять, бывает, что и с милицией. Чтобы продать свои снадобья, они с жаром уверяют, что всё на свете излечивают.

Я работаю в онкологии около двадцати лет. В медицине – почти сорок. И ни разу не видел, чтобы человек был излечён целителями. На съездах онкологов перед первым перерывом неизменно звучит просьба: сообщить, у кого есть наблюдения или информация о чудесных исцелениях. Никто не вставал, не сообщал. Ни разу. Зато случаев, как вредили здоровью и гибли, в конце концов, из-за «лечения» акульими хрящами, мочой, всякими виторонами – сколько угодно.

Это уже безграмотность не на медицинском, а на санитарном уровне. Как ни странно, большое количество таких людей с высшим образованием, начитанных, что называется, продвинутых. Они и ищут особые, нетрадиционные пути. Люди простые по старинке верят врачам.

Катя – мы с ней откровенно разговаривали – никогда не исключала для себя ухода. Это не страшно, когда тебя уже нет, ведь то, что останется здесь – уже не ты. Пугала физическая боль (все мы, женщины, её до дурноты боимся). Даже не боль, а собственное поведение при этом. Уйдёт ли она достойно, мужественно, со светлой улыбкой, с молитвой на губах? Господи, твоя воля.

Тошнота закидывает череду пробных мучительных спазмов: выворачивающих наизнанку, как чулок. Хуже всякой боли. А вот и боль, куда ей спешить. Подступает, начинает с лицемерного поцелуя – засоса изнутри. А под конец туго скручивает спиралью, как будто выжимает бельё – живую плоть.… Отпустило. И снова – по нарастающей…

Церковники, отрицающие эвтаназию (кое-кто из радикалов не одобряет даже обезболивание), объясняют: «В муках очищаемся». Тогда чем лучше они инквизиторов, очищавших ведьм на костре? Все грехи от тела, но тогда зачем, о Господи, ты дал тело человеку?! Отчего так долго и тяжко не отпускает, не расстаётся тело с душой? Отчего ты позволил душе и телу намертво прорасти друг в друга? Ведь ты сам устроил нас такими, Господи?!

Совсем недавно и она любила и гордилась своим телом. Сладко его кормила, тепло и модно одевала. Пришёл палач и превратил тело из источника наслаждений – в источник страданий… И она неловко, неумело прижимала в молитве худые руки к груди. Господи всемилостивый, дай силы пережить то, что её ждёт.

Тупое равнодушие облачено в крахмальный отутюженный медицинский халат. Боль имеет лицо и голос районной врачихи. Она смотрит на подругу, едва скрючившуюся на стуле, высидевшую долгую очередь из таких же скрюченных людей, и её маму, и говорит:

– Поликлиника не продлила лицензию на наркотики.

Или:

– Лимит на обезболивающие до конца месяца выбран.

Или:

– Клавдия Афанасьевна в отпуске, без её подписи не могу. Не хватало ещё в суд из-за вас попасть. Что значит невыносимо? Попейте трамал, баралгинчик. Поколите кеторол.

Смотрит поверх толстых очковых стёкол, увеличивающих глаза и делающих их уютными, забавно-добрыми, как у плюшевого зайца. С простодушным подозрением интересуется:

– Может, она у вас наркоманка?

Тогда тихая, робкая мама кричит, что кеторол не помогал даже в начале болезни. И кричит: «Будьте вы все прокляты!»

– Женщина, что вы здесь хулиганите? Сейчас вызову милицию.

Но в её просторном кармане халата звонит мобильник, и она ласково бурлит в трубку, называет кого-то «лапонькой» и «заей». Тревожится, наказывает не простужаться, кутать шею шарфом, чмокает в мембрану. От увиденной сцены к подруге подступает дурнота: значит, это не садистка и не маньячка, не вампирша, питающаяся чужими страданиями, не машина в белом халате… Живая тёплая ласковая тётенька – кого-то, страшно подумать, любящая…