Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био Страница 19

Что же касается стран, стыдливо именуемых «развивающимися», то они не просто вынырнули невесть откуда, но при этом потопили нас самих. Я скрипел зубами, когда думал – а я об этом думал! – что если когда-нибудь у меня будет сын, ему суждено стать элегантным мажордомом в богатой китайской или индийской семье, освоившей искусство «жить по-французски». Впрочем, в этом грядущем, но уже весьма близком мире такая судьба может даже оказаться завидной по сравнению с уделом тех несчастных, которые тысячами побегут с европейского континента в утлых суденышках, эдакими анти-Улиссами, сжигающими свои паспорта – коричневые, красные или бордовые. Они не побоятся средиземноморских штормов, лишь бы достичь берегов Северной Африки, а там и знойной пустыни – в надежде найти свое катарское Эльдорадо. Да, завидная участь, ничего не скажешь… И кто знает, Эктор, может, ты обретешь счастье в объятиях какой-нибудь матроны из Шанхая, которая будет считать тебя не только красивым экзотическим довеском к своей супружеской жизни, но и носителем некоей чужеродной романтики? Или в объятиях хорошо образованной наследницы бомбейского раджи, которая, в целях расширения своей эрудиции, попросит тебя в сезон муссонов, когда бывает прохладнее и легче дышится, почитать ей «Отверженных» Виктора Гюго…

Ибо в плане культуры мы еще подавали слабые признаки жизни. За нами стояло время, долгие века, породившие множество шедевров, которым окружающий мир, казалось, не устает завидовать, – от «Кувшинок» Моне до наших знаменитых круассанов. Поэтому новые хозяева мира – бразильцы, китайцы или казахи – осаждали наши кафе, где посиживали на террасах, лакомились французской выпечкой и разглядывали снующих мимо парижанок, пребывая до поры до времени в полной уверенности – некоторые мифы так долговечны! – что это и есть самые обольстительные, самые сексуально изощренные представительницы женской половины рода человеческого…

Разумеется, долго это не может продолжаться, даже если большинство европейцев рассуждают, как византийцы в XV веке, которые спорили о половой принадлежности ангелов в тот самый момент, когда войска Мехмета II осаждали стены Константинополя. Европа стала одним большим музеем, запасником былых времен, передвижной выставкой, которая все никак не кончалась. И ее пупком был Париж – город без небоскребов. Но мы-то знали, что дни нашей цивилизации сочтены. И я, сидя в стеклянной клетке своей редакции, наблюдал – хладнокровно, точно капитан с мостика, – за надвигавшейся катастрофой.

Мир, который я так любил, доживал последние дни.

В то время меня поразило одно произведение искусства, настолько выразительное, что от него просто в дрожь бросало. И, представь себе, ты его тоже видел, я взял тебя с собой на выставку. Тебе исполнился тогда месяц, от силы два. Его выставили в часовне Школы изобразительных искусств, где когда-то училась твоя мать. Это была инсталляция китайского художника Хуана Юнпина [71]. Ты был слишком мал, чтобы запомнить эту вещь; будь ты постарше, тебе очень понравилось бы то, что издали можно было принять за плюшевые игрушки в натуральную величину. Я же пришел в ужас. Это было монументальное сооружение. Ковчег. Ноев ковчег. Пятнадцать метров в длину, с десятками чучел животных на борту: змея, обвившаяся вокруг носовой мачты; попугаи-неразлучники, дрозды и малиновки в подвешенной к рее клетке; сморщенные мартышки, дразнившие этих птиц. На палубе ждали отплытия другие животные – тигры, слоны, серны, все парами. Но этот ковчег был обречен на гибель. От него несло смертью. Молния расщепила главную мачту, и если приглядеться, то можно было заметить, что большинство зверей словно опалены этим небесным огнем. Перья порыжели, шкуры прохудились, местами обнажив железные каркасы, на которых держались чучела. От жара звери скукожились и застыли в жутковатых позах. Обугленные белые медведи слепо тянули вперед лапы-култышки. Стеклянные шарики-глаза под воздействием огня лопнули и рассыпались на мелкие осколки. Разинув уродливые пасти, воздев к небу обожженные головы – та с гривой, эта с рогами, – они выглядели в полумраке часовни зловещим бестиарием, творением какого-то безумного демиурга. Для воплощения своего замысла художник закупил большую партию чучел у фирмы Дейроль; ее хозяин, знаменитый таксидермист, приводивший в восторг сюрреалистов и многие поколения парижских детей, продал ему свои изделия, обезображенные пожаром. Звериные чучела, избежавшие полного уничтожения, заняли места на палубе ковчега.

Этот китаец, художник Нового Света, избрал для своей выставки Старый – Европу, а посреди Европы – Париж, дабы отправить миру свое послание: «Апокалипсис близится, и спасения от него нет. Так подумайте же, дамы и господа, каким образом вы проживете эти последние мгновения».

Я сделал выбор – остаться в прошлом, никуда не двигаться. Мне было уютно в роскошно убранных залах гигантского музея, называемого европейской жизнью. В этом футляре, где повсюду – на стенах и потолках учреждений, министерств, университетов и в городских садах – можно было увидеть статуи – обнаженные тела мифологических существ, принадлежащих вечности, которые словно защищали нас. Статуи, которые в других частях света были бы преданы проклятию за оскорбление нравственности. Этот мраморный народец, обитающий во всех городах, которые я посещал, наполнял мое сердце радостью и гордостью, воспламенял душу и избавлял ее от страхов куда лучше, нежели живые лица. Застывшие в своей безупречной красоте, эти выходцы из прошлого понимали, как я счастлив, как рад жить в этом мире и как боюсь того, что он, этот мир, стоит на краю гибели.

Лично я хотел провести эти последние мгновения с Пас. Когда она была рядом, мне казалось, что мир не погибнет никогда. Она была жизнерадостна, энергична, строила тысячи новых планов. В те дни ее переполняли творческие идеи. Она сменила галериста. Сменила аппаратуру. Снимала теперь на допотопную камеру, подобие большого аккордеона на треноге, с объективом в конце этой черной гармошки. Словом, так, как фотографы работали прежде. Что это было? Не знаю, я в технике не силен. Помню только, что эта штука была жутко тяжелая и Пас требовался помощник – таскать и устанавливать ее. Ассистент. А то и двое. Ее новый галерист Тарик выставлял работы самых знаменитых мэтров фотографии – Яна Саудека, Питера Берда, Мартина Парра, японского фотохулигана Араки [72]. Запуск Пас на ту же орбиту был неминуем. Ее пляжные микротрагедии пользовались стремительно возрастающим успехом. Сравнимым даже с известностью нашей Фирмы. Сколько раз, присутствуя на тех тусовках, где людям присваивают номера в их профессиональном рейтинге, я убеждался в популярности Пас. В светских салонах, где нас принимали, можно было все чаще видеть ее работы. Конечно, в тамошних библиотеках попадался и какой-нибудь из моих романов, но это было совсем другое дело. Я хочу сказать, не так уж бросалось в глаза. И выглядело не так безжалостно, как то, что фиксировал ее взгляд. Возле Пас я чувствовал себя карликом.