Вкушая Павлову - Дональд Майкл Томас Страница 19

Матильда была первым ребенком, она родилась в Доме Искупления. Не ведая о моем юношеском приключении с его женушкой, император прислал мне поздравительное письмо.

Сосед по дому стал одним из моих первых пациентов: я вылечил его от мигрени. Потом он стал директором Технической школы в Линце. Хотя к тому времени мы уже переехали на Берггассе {62}, он не терял со мной связи и, когда я вел свои баталии с разгневанными согражданами, продемонстрировал мне свою симпатию, пригласив в 1904 году вручать дипломы его студентам. Помнится, диплом по технике в конкурсе предпоследнего курса достался молодому человеку по имени Л. Виттгенштейн, а диплом по искусству среди выпускников получил довольно свирепого вида юноша, которого звали А. Гитлер.

Ну вот, теперь куда ни шло, теперь это больше похоже на традиционные мемуары. Наконец-то вы узнаёте факты и поудобнее усаживаетесь в креслах.

Берггассе — еще более невзрачная улочка, чем Рингштрассе. Наша квартира находилась на полпути между Блошиным рынком, лежавшим у подножия холма, и опрятными жилищами для среднего класса и Университетом, расположенными на вершине. И это соответствует нашему положению: на полпути к вершине. Я слишком умен, чтобы продавать старую одежду, но недостаточно, чтобы быть полным профессором. {63} Я знаю свое место. Я не принадлежу ни мозгам Вены, ни ее вонючим ногам. На полпути к вершине.

Здесь я принимаю юных поэтов (у которых нет других болезней, кроме нищеты и голода, — я их провожаю, всучив немного денег, чтобы они хоть два-три раза могли пообедать жареным мясом) и русских аристократов (которые признаются, что хотели бы трахнуть меня в задницу или насрать мне на голову, — эти требуют более серьезного лечения).

Вокруг нас стоят или сидят невозмутимые, ко всему привычные боги и богини.

Они не произнесли ни звука, когда однажды Анна тихо сказала мне: «Доктор Шур дал мне кое-что на тот случай, если у меня когда-нибудь… ну, ты понимаешь. Но какой смысл ждать? Не умереть ли нам вместе, папа?»

И тогда нас нашли бы лежащих рядом, как принца Рудольфа и его любовницу в Майерлинге. Теперь такие смерти не редкость: у Рудольфа нашлись сотни последователей.

Одного пожилого еврея, имевшего, к несчастью, фамилию Фрейд, избили и оставили умирать на улице. Анна не хотела, чтобы это случилось со мной.

Но именно выжившие и умирают. Я подумал о Тауске, о его необычном двойном самоубийстве: он одновременно застрелился и повесился. Оставил адресованное мне письмо — для него, мол, было большой честью знать меня и не смогу ли время от времени приглядывать за его сыновьями! Вот это-то я и называю агрессией. Он пытался добраться до меня через постель фрау Лу и кушетку фрау Дейч {64}; ничего не получилось. Я не вознаградил этот его последний акт агрессии ни печалью, ни даже сожалением. Пусть сгниет, подумал я.

Возвращаясь из туалета, Анна подходит ко мне посмотреть, бодрствую ли я, сплю или уже умер. Мои глаза открыты. Она нежно улыбается и опускается на колени. Платком вытирает пот с моего лица.

— У тебя тоже, кажется, плохой сон, — шепчу я.

— Меня будят мои сны.

— Они такие неприятные?

— Глупости всякие. Мне снилось, что я опять дома, на дворе 1914 год, и я сдаю экзамен на учительницу. Все вопросы очень просты, но мой мозг словно парализован, я не могу сосредоточиться. Я провалилась и не знаю, как сказать об этом тебе. Но потом я получаю второй шанс, в середине жизни — сейчас, — и происходит то же самое!

Я кладу свою руку на ее.

— Такие сны — странное явление, — говорю я. — Нам всегда снится, что мы проваливаемся на экзаменах, которые на самом деле уже сдали.

— Правда?

— Да. Нам всегда кажется, что мы этого не заслужили. Мы чувствуем свое невежество даже тогда, когда экзаменаторы его не замечают. Но, думаю, в твоем сегодняшнем случае ты просто боишься меня подвести. Ты боишься, что не сможешь и дальше держаться молодцом. Ты беспокоишься о том, сколько еще сможешь выдержать зловоние, исходящее от пожираемого раком тела.

— Неправда! — в волнении восклицает она.

— Ну… может быть, и неправда. Я не так уж часто оказывался прав со своими толкованиями, так что нет никаких причин ждать от меня чего-нибудь получше в этот раз.

Растягиваю рот в попытке улыбнуться и невольно крякаю от боли.

Анна помогает мне помочиться, целует меня в лоб и снова ложится в постель.

Я несколько раз видел, как Марта обучала ее сидеть на маленьком горшке.

Не знаю, было ли это вызвано ее сном, но в конце ночи — или уже ранним утром, поскольку я сплю в перерывах между краткими визитами Анны, Минны, Марты и Шура — я вижу очень яркий сон, хотя мое участие в нем и пассивно. Шур говорит мне, что корабль под названием «Отважный» торпедирован; пятьсот человек пропало без вести. Русские пересекли границу. В Америке бывший летчик-ас Линдберг выступил со страстной речью, в которой призвал свою страну сохранять нейтралитет и восхвалял Гитлера. Марта с Минной говорят мне, что через неделю состоится перепись населения, чтобы выяснить, сколько человек в каждом доме не имеет удостоверений личности и нуждается в продовольственных карточках. Я их огорчил, заявив, что мне не потребуется такая карточка, потому что к тому времени у меня уже не будет личности.

Марта огорчает своим ответом меня: «Ты будешь жить вечно. Это у меня нет личности: ты заставил меня исчезнуть. За время замужества только один год — один! — я была кем-то, но ты сделал меня никем, Зиги. Ты, наверно, даже не помнишь». Промокая глаза кружевным платочком, она ковыляет из комнаты. Минна смотрит на меня, открыв рот, а я пожимаю плечами. Минна тоже начинает плакать. Она говорит: «Мне будет не хватать тебя больше, чем всем остальным, даже Анне».

Анна приносит письмо с венгерской маркой. Подпись: Гизела Ференци. Гизела пишет, что желает мне всего лучшего в моей новой обители.

Я лежу, размышляя об этом последнем (возможно) сновидении перед смертью. Анна, Минна и Марта — это три Парки. Шур — шаман, который должен провести ритуал, облегчающий мой путь в бессознательность более глубокую, чем бессознательное. Утонувший корабль призван напомнить о египетских погребальных ладьях, стоящих у меня на полках. Боюсь, что не только Анна утратит отвагу. Пять сотен в римском исчислении обозначаются буквой D, а это начальная буква английского слова death, смерть. Когда Шур сообщал об этом, на лице его, как и подобает, была мировая скорбь.

«Пересечение границы» тоже очевидно; да и сами русские — пограничный народ, смесь Европы и Азии. Приятно будет иметь удостоверение личности и продовольственную карточку: они будут гарантировать, что у меня все еще есть личность, к тому же личность, способная принимать пищу.

Я давно чувствовал, что Америка — это враг… нет, антитеза психоанализа. В ней нет скрытых слоев. Поэтому нейтралитет, с нашей точки зрения, должен быть расценен как некоторое достижение. Но Линдберг… Навел мосты над Атлантикой, как пыталось сделать и наше движение. «Гитлер» относится к этому страдающему манией величия немцу, виновному в сожжении моих книг. Тот факт, что Линдберг поет ему дифирамбы, завершает эту часть сна на пессимистической ноте, несмотря на его поддержку нейтрального отношения к нашей науке. Они могут остаться нейтральными, но они никогда не поймут.