Путешествие во тьме - Джин Рис Страница 19

Кухня находилась на расстоянии двадцати ярдов — отдельный домик из двух комнат. В одной из них была спальня Франсины. Здесь стояла кровать, еще там были глиняный кувшин, таз и стул, а над кроватью висели картинки: Христос и его сердце, пылающее любовью [25], и дева Мария в синем хитоне, припавшая к ногам Иисуса, и другие, тоже на библейкие сюжеты. Святой Иосиф, priez pour nous [26]. «Иисус, Мария, Иосиф, подарите мне благодать счастливой смерти».

Франсина, когда не работала, сидела обычно на ступеньках у двери. Я любила сидеть с ней рядом. Иногда она рассказывала какую-нибудь историю, и в начале истории она должна была сказать «Тим-тим», — а я должна была ответить — Bois seche [27]2.

По другую сторону дорожки, во время дождя покрытой грязной жижей, а во время засухи — зияющими расселинами, как будто земля хотела пить, шелестели заросли бамбука. Дымохода в кухне не было и, когда готовили, она наполнялась дымом.

Франсина мыла посуду. Ее глаза покраснели от дыма, лицо вспотело. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и искоса взглянула на меня. Потом сказала что-то на местном диалекте и продолжала мыть посуду. Я знала, что она недолюбливает меня, потому что я белая, и еще я знала, что никогда не смогу объяснить ей, как ненавижу этот цвет кожи. Потому что это вынуждало меня вести себя, как Эстер, и в будущем стать старой и унылой и все такое. И я подумала: «Нет… нет… никогда». Я поняла в тот день, что становлюсь взрослой.

Не взглянув на нее больше, я пошла по тропинке мимо кустов роз и высокого мангового дерева и стала подниматься вверх по холму. Вокруг ворковали голуби. Было около двух часов, и солнце палило нещадно.

Место выглядело хмурым и пустынным из-за больших серых валунов, разбросанных повсюду — как говорили, следов доисторического извержения. Но мне нравилось это место. Там была хорошая земля — так говорил папа. Он выращивал там кокосы и мускатный орех. И еще кофе на склонах холма.

Когда молодые мускатные деревья зацвели в первый раз, он часто брал меня с собой, чтобы определить, какое дерево женское, а какое мужское. Бутоны были такими крошечными, что необходимо было иметь острое зрение, чтобы их различить. «Ты молодая, у тебя хорошие глазки, — говорил он, — пойдем, ты мне поможешь».

«Я уже старый, — говорил он, — и глаза уже не те, что раньше». Мне всегда становилось ужасно жалко его, когда он так говорил.

Я была уже довольно далеко от дома. В тени дерева лежал большой валун, и я села на него. Небо было ослепительно синим и казалось совсем близким.

Я чувствовала себя такой одинокой, как будто я одна на всем свете. В мозгу все время звучало: «Нет… Нет… Нет…» Потом перед глазами откуда-то возникла туча и почти все заслонила. Так бывало всегда, когда начиналась головная боль.

Я подумала: «Вот и хорошо. На этот раз я умру». Сняла шляпу и встала на самый солнцепек.

Солнце там, дома, могло быть жестоким, как Бог. А то, которое здесь… я даже не могу поверить, что это то же самое солнце, просто не могу поверить.

Я стояла там, пока не почувствовала, как начинает от боли раскалываться голова, а потом небо стало падать на меня. Оно изменилось, оно было таким твердым и тяжелым. Боль была режущей, острой, как сто ножей. А потом я почувствовала озноб и тошноту и потащилась домой.

У меня началась лихорадка, и я долго болела. Постепенно я стала поправляться, но вдруг все началось снова. Так продолжалось несколько месяцев. Я ужасно похудела, стала некрасивой и желтой. Как гинея, сказал бы папа.

Я спросила Эстер, не бредила ли я во время болезни, и она сказала: «Да, ты несла какую-то ерунду о кошках и все время поминала Франсину». Именно после этого она начала ненавидеть Франсину, твердила, что ее надо отослать из дома.

Один раз я написала Эстер, в ответ она послала мне почтовую открытку с парой дежурных фраз. После этого я не писала ей. И она мне тоже.