Человек отменяется - Александр Потемкин Страница 19

За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли подобные идеи в последнее время возникали у него все чаще представить себя в каком-нибудь невероятном обличии выросли ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семена Семеновича самым странным образом. Хорошо увидеть бы себя стулом, на котором висит пиджак. Ну, вот еще что… Подумалось, представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города из конца в конец. Эта фантазия показалась интересной выглядела более интересной, но Химушкин решил попридержать ее и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телекамерой, женским халатом, подслушивающим устройством, письмом президенту, начальником тюрьмы… А в момент отчаяния оттого что никак не мог остановиться на чем-то даже на миг вообразил себя бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и погрузиться в поток изумительных ощущений, как возник соблазн превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а пройти весь долгий путь этой замечательной крохотульки. Проследить ее метаморфозы не извне, не взглядом наблюдателя — агронома или колхозного бригадира, а изнутри. Стать семенем, но со своей душой, сердцем и разумом! Не с какими-то абстрактными чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими! Да, у этого московского чудака была необычайная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.

И вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной шестидесяти лет, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся в куче семян на земляном полу прямо перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а скорее человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы пришла такая смелая мысль, что едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея — быть совершенно незаметным. Никто не смог бы признать в нем не только столичного жителя Семена Семеновича, но даже человечка вообще. В этом состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни и удовлетворяло навязчивое желание куда-нибудь переместить собственный разум… Может ли что либо другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Коренастый, плотный мужичок. Бледно-зеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький живот — страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим на селе себя не порадуешь. Химушкину нравились визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи и складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой — чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, — почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. «Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, — размышлял столичный житель, — не то что у меня, но и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует, полакомится, а потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки просмакует. А просто без особого интереса глотнет — и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь». Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: «Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?» Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому столичному жителю агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, крутанул ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. «Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает», — проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. «Что это он собирается делать?» — насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.

В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей, и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что оставалось лишь скандалить в собственном разуме. «Счастливцы, — подумал он, — ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячье внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что разум, мечущийся в антитезах — между пространством, временем, движением и телом, — вывел из маршрута сознания потребность в экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу». Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или «вспомнить» все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. «Нет, что-то другое мой аграрий затевает, — господин Химушкин даже взбодрился. — Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа составлена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но размышляя о ней, невозможно не думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение «заботы» и «дум» об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться: после смерти ничего нет. Да! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будь я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего — от самого себя! Да! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил. Или это порошок. Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?»