Взятие Вудстока - Том Монте Страница 19

В конечном счете, мы начинаем понимать, что единственное возможное искупление кроется в нас самих. Но платим мы за это очень высокую цену. «Выходя из укрытия» мы вдруг становимся очень приметными, во всяком случае, в большей, чем прежде, мере. А это обращает нас в легкую добычу — не только для хулиганья и гомофобов, но и для представителей закона.

В 1950-х и 1960-х гомосексуальное поведение стояло вне закона. Нью-йоркские копы расставляли на гомосексуалистов ловушки — в Центральном парке и в других районах города. Переодеваясь в футболки и легкие хлопчатобумажные брюки, из единственного заднего кармана которых свисал яркий носовой платок — эти платки были для геев своего рода кодом, позволявшим отличать пассивного гомосексуалиста от активного, — копы изображали геев. «Эй, чем занимаешься нынче ночью?» — спрашивал такой коп у человека, в котором он заподозрил гея. Когда человек отвечал и подходил к копу, на запястьях его защелкивались наручники, а затем его швыряли в полицейский фургончик и везли в участок. Многие геи добирались туда уже покрытыми кровью и ссадинами, а то и с несколькими сломанными ребрами — благодаря «правосудию», которое вершилось над ними еще по дороге.

Если вы держали бар или ресторан для геев, то имели дело с рутинными полицейскими облавами. Согласно полиции, существовали законы, запрещавшие людям одного пола танцевать друг с другом. Копы врывались в такое заведение, требовали у присутствовавших, чтобы они показали документы, и довольно часто их конфисковали. Затем они избивали мужчин, переодетых в женское платье, или просто тех, кто казался им чрезмерно женственным, и сажали их на день-два в кутузку, где им приходилось сносить новые надругательства со стороны других заключенных.

Сходных взглядов придерживались и многие работодатели. Если вы работали не на гомосексуалиста, положение ваше становилось шатким с той минуты, как в вас заподозрили гея. Законов, запрещающих сексуальную дискриминацию, в 50-х и 60-х не существовало. Людей увольняли без всяких разговоров по первому же подозрению в гомосексуальности.

Такое отношение полиции, судов и работодателей воспринималось хулиганьем и бандитами как знак молчаливого согласия на то, чтобы они выражали свою гомофобию самыми жестокими способами. Избиения геев происходили сплошь и рядом и принимались как нечто само собой разумеющееся — ничего, практически, преступного в них не усматривали. Страшнее было другое — гомосексуалистов нередко убивали только за то, что они — гомосексуалисты.

У каждого гея имелась собственная история столкновений с насилием, и я исключением не был.

Однажды я вышел с новым знакомым из существовавшего тогда в Гринич-Виллидж геевского бара «У Ленни», и очень скоро мы поняли, что по пятам за нами следует группа хулиганствующих подростков. Мы испугались, прибавили шагу. Впрочем, припуститься бегом мы не решились, потому что не хотели показать им наш страх.

— Куда это вы, пидоры, торопитесь? — спросил один из них, обогнав нас и преградив нам дорогу.

— Куда вы, пидоры, торопитесь? — повторил он, теперь уже с нескрываемой злобой. Мы молчали.

— Какие у тебя часики красивые, педик, — сказал он, обращаясь ко мне. — По-моему, ты их сейчас мне подаришь.

Молодой человек, с которым я вышел из бара, дал деру, понесся по улице, точно трусливая молния, оставив меня одного. Мы с юным бандитом проводили его глазами. Бегун из меня всегда был никудышный и потому я боялся, что хулиганы легко нагонят меня и тогда мне придется еще туже.

— Слушай, бери часы и оставь меня в покое, идет? — предложил я.

— И бумажник давай, пидор, не то я тебе брюхо вспорю, — сказал он, доставая из кармана нож.

Я бросил ему в лицо бумажник и побежал что было мочи. Несся, не оглядываясь, пока не проскочил несколько кварталов и не вылетел на ярко освещенную улицу, где мог бы, если потребуется, нырнуть в какой-нибудь магазин.

Таким был заведенный порядок: геи сдачи не давали. Это считалось неписанным законом. Получив удар, мы подставляли другую щеку — и по причинам вполне практическим. С одной стороны, мы не питали склонности к насилию. С другой, если нас ловили на драке и даже если напавший на кого-то из нас человек увечил его или убивал, ни один суд страны не усматривал в наших действий необходимой самообороны.

Одно дело — подвергнуться нападению, когда рядом с тобой кто-то есть, и совсем другое, когда ты один. Как-то вечером в кинотеатре «Амстердам» на Сорок второй улице усевшийся прямо за мной молодой человек положил ноги на спинку моего кресла и с силой надавил ими мне на плечи и на шею. Я обернулся и увидел пару темных, жестоких глаз, в которых ясно читалось намерение навредить мне. Я встал, вышел из кинотеатра, торопливо прошел по улице и заскочил в открытую круглые сутки закусочную. Там я уселся в одной из кабинок и постарался перевести дыхание.

— Кофе, пожалуйста, — попросил я подошедшую ко мне официантку. Перепуган я был до смерти.

В закусочной почти никого не было, я видел перед собой череду пустых кабинок. Внезапно пронзительно заверещал подвешенный к двери закусочной колокольчик, и мимо меня проследовал мужчина в длинном, темном плаще, мазнув им меня по локтю. Он уселся в моей кабинке, напротив меня. И теперь я получил возможность разглядеть его как следует. Лет тридцати с небольшим, смуглая, почти темная кожа, сальные черные волосы, темная щетина на щеках и злые глаза, которые смотрели прямо в мои. Он глумливо улыбнулся, потом взялся за серебряную цепочку на своей шее, немного поиграл с ней и вдруг с силой дернул, словно пытаясь придушить себя. Что-то в его взгляде сказало мне: именно так он собирается поступить со мной.

Затем на глаза ему попался серебряный браслет, который я носил на правом запястье.

— Хороший браслетик, — сказал он. — Давай его сюда, ты, долбанный кусок дерьма, или я так порежу твое личико, что больше никто на тебя и глядеть-то не захочет.

Меня затрясло. Я вскочил, выбежал из закусочной, однако и он проделал то же самое. А потом вдруг мгновенно оказался передо мной.

— Куда намылился, сучонок? — спросил он. — Живешь в этих местах?

— Нет, — ответил я. — Послушайте, мне не нужны неприятности.

— Я тебя часто в киношке вижу, — сказал он, — вижу, как ты свои причиндалы тискаешь. Но это пустяки в сравнении с тем, что с тобой сделаю я.

С этими словами он вытащил удостоверение и значок полицейского и сунул их мне в лицо. А затем резко толкнул в шедший вдоль закусочной проулок. Там он прижал меня к стене, ухватил за мошонку и сильно сдавил ее.

Почти обезумев от ужаса, я изо всей мочи двинул его в глаз. Он отшатнулся, схватился за глаз, упал на колени.

А я побежал — так быстро, как в жизни своей не бегал. Бежал, пока не увидел автобус, в который как раз начали садиться пассажиры. Я заскочил в него, отыскал в кармане мелочь — Господи, в кои-то веки ее оказалось ровно столько, сколько требовалось! — и этот железный бегемот неторопливо повез меня прочь от опасности.

В большинстве случаев копы оказывались нашими врагами. Даже если они не нападали на нас сами, то уж защищать от нападений и не думали. Когда гея избивали в общественной уборной и он шел после этого в полицию, копы только посмеивались: «И по заслугам тебе, гомик». Права, которые большинство американцев считает гарантированными, словно испарялись в ту минуту, как у копа возникало подозрение, что ты — гей.