Женщина в гриме - Франсуаза Саган Страница 19

Ольга с отвращением отнеслась к Андреа по той простой причине, что он был очень молод. Она полагала, что из поколения двадцатилетних она будет на борту одна, она рассчитывала стать единственным представителем молодежи, ее горячности и ее очарования, и вдруг появляется этот блондинчик с наивным выражением на лице, который так же молод, как и она, а может быть, еще моложе, и она попробовала это уточнить у… у кретина Симона.

– А! Этот мальчишка, – заявил Симон, когда она с ним об этом заговорила. – Да у него еще молоко на губах не обсохло!

Симон думал ее этим успокоить, но она пришла в отчаяние.

– Полагаю, что я так не выгляжу, – надулась она.

– Конечно, нет! Успокойся, у тебя с этим сорванцом нет ничего общего.

– За исключением возраста, – уточнила она.

– Ну, так никто не думает, – подвел итог этот грубиян, этот хам, этот недотепа Симон.

И в тот же вечер Ольга вышла к обеду, собрав волосы в «конский хвост».

Эти мрачные размышления были прерваны появлением Дивы. Дориа Дориаччи вышла на сцену под аплодисменты, и с этого момента круг, обрисованный на палубе прожекторами, зрители, да и само судно в целом приобрели сходство с театральными декорациями. И когда она наконец остановилась, ее решительный вид, ее грим, ее стразы подчеркнули изысканно-драматическую атмосферу. Знаменитая Дориаччи, повинуясь обычному своему капризу, пренебрегла программой и решила в этот вечер спеть одну из главных арий из «Дон Карлоса» Верди.

Она в своем черном платье с блесками удобно устроилась у микрофона, уставилась поверх голов в воображаемую точку в направлении Портофино и запела низким, протяжным голосом.

Глядя в лицо Дориаччи, Жюльен, поначалу растерянный и смущенный близостью этого голоса, только-только успел прийти в себя, как вдруг у него перехватило дыхание, и он снова заерзал в кресле. Из импозантного, затянутого в черное бюста Дориаччи неожиданно вырвался животный, потерянный голос существа, находящегося на грани ярости и страха. По телу Жюльена непроизвольно побежали мурашки. Затем голос ослаб, выводя одну-единственную ноту. Это был сплошной любовный рык, вызванный дрожанием голосовых связок под воротом, окаймленным скромной ниткой жемчуга, и Жюльен распознал под правильными чертами лица, профессионально поставленным дыханием и буржуазной прической вызывающе безрассудные проявления необузданной чувственности. И он вдруг возжелал эту женщину, возжелал только физически и отвел взгляд в сторону. Увидев Андреа, чье выражение лица напоминало его собственное, он сразу успокоился: юный охотник Андреа сам стал дичью, горячность уже смешалась с вожделением, и Жюльен его пожалел.

Сам же Андреа позабыл о своих честолюбивых планах и, устремив взор на Дориаччи, повторял сам себе, как заклинание, что любой ценой станет ей нужен. Внезапно эта женщина сделалась для него всем – романтической героиней, безумием, чернотой, золотом, ударом грома и умиротворением, и в одно мгновение для него на земле не стало иного места, кроме оперы, с ее помпезностью, с ее постановками, с ее блеском, которые всегда казались ему ложными и безжизненными. И, слушая, как поет Дориаччи, он дал себе слово, что в один прекрасный день он вырвет из ее уст подобный крик, но в других обстоятельствах, и заставит ее добавить к своему низкому голосовому диапазону еще одну ноту, до того ни разу не взятую. В растерянности он даже подумал, что если он станет ей нужен, то будет на нее работать, а если она не пожелает его кормить, то он ее прокормит: он будет под псевдонимом писать журнальные статьи, он станет музыкальным критиком, будет свиреп, его станут бояться, даже ненавидеть за суровость оценок, требовательность, высокомерие, молодость и красоту, пока что явно не нашедшие применения, и он заставит говорить о себе… Да, весь Париж заговорит о нем, станет расспрашивать, но тщетно, вплоть до того дня, когда Дориаччи по возвращении с очередных гастролей выступит в Париже, и там появится статья, самая безумная и самая страстная, после которой правда вспыхнет ярким светом. И на следующий день он покинет объятия Дориаччи с глазами усталыми, но счастливыми и возьмет ее за руки, и Париж поймет…

Дориаччи больше так и не вышла, несмотря на овации обезумевшей от восторга толпы. По-настоящему обезумевшей, даже если допустить, что для каждого пассажира не сходить с ума от восторга каждый вечер означало бы признать себя обманувшимся и обманутым компанией «Братья Поттэн». Кричали даже: «Бис! Бис!», но Дива в ответ только улыбалась и отрицательно качала головой, спускаясь с пьедестала к ним, простым смертным. Это был один из ее обычных приемов, обладавший тем достоинством, что напрочь пресекал дальнейшие вызовы. Дориа знала из опыта, что никому из этой элегантной и благосклонной публики не хватит мужества и лихости кричать ей «Бис!» прямо в лицо с расстояния менее одного метра. Часто она сожалела, что не имеет возможности подобным же образом сходить со сцены в миланском «Ла Скала» и прогуливаться среди публики наподобие Марлен Дитрих в окружении охранников Гэри Купера, но делать было нечего. В облике Дивы была некая неистребимая торжественность, и если она не придавала этому значения в возрасте двадцати пяти лет, то в пятьдесят с хвостиком сделала это своим козырем. Видит бог, она не была лицемеркой, однако ее тривиальные ночные эсканазы не имели бы никакой остроты, если бы шлейф ее известности не тащился потом за ее очередным любовником, в конце концов обращая его в ничтожество в то время, как она следовала к новому блеску и новым любовникам.

На самом деле она проголодалась, ей захотелось съесть утку с апельсинами и засахаренного пирога под красное фруктовое «Бузи». Ей также захотелось этого красивого светловолосого молодого человека, который глядел на нее издалека, переминаясь с ноги на ногу, но так и не решаясь перейти к активным действиям. Дориаччи решила привлечь себе в помощь сидевшую рядом «клоунессу». Но не успела она открыть рот, как Кларисса, сделав над собой величайшее усилие, заговорила сама. У нее оказался приятный голос, и без густого слоя грима, нанесенного на лицо, она была бы очень недурна. И по мере того, как она говорила о музыке – этой темы Дориа Дориаччи обычно опасалась, – как она рассказывала, какое счастье испытала, слушая ее, и до какой степени она ей благодарна, причем голос ее срывался, а глаза блестели при мысли о пережитом счастье, – по мере всего этого Дива поняла, что она на судне больше не одинока, что нашелся еще один человек – эта смешная женщина, – тоже испытавший Великое Счастье, то самое, что Дориа Дориаччи именовала Великим Счастьем. То самое, что испытывала она, и то, что испытывали немногие избранные, причем эта избранность зависела не от сословной принадлежности и не от образования, это была избранность почти что генетическая, и именно от нее зависело, испытывает ли человек Великое Счастье от музыки, где бы он с нею ни встретился. И эта случайная встреча врезалась человеку в память, укладывалась в сокровищницу Великих Счастий или идеальных Счастий, и эти воспоминания становились все более и более зыбкими по мере удаления от источника этого Счастья, но вместе с тем все более и более отчетливыми в своей реальности!

Эта молодая женщина понимала Музыку, и это было хорошо, но юный светловолосый агнец, стоя в некотором отдалении, дрожа, переступал с ноги на ногу в бессознательном ожидании жертвоприношения. Жертвоприношение, которое не замедлило себя ждать, ибо, покрасовавшись у дверей бара, с рыжими, чересчур яркими локонами, в которых поблескивали серьги старинного золота, резко постукивая каблучками вечерних туфель по деревянному покрытию палубы, к дамам приближалась мадам Боте-Лебреш. Заметив их издали, Эдма сделала стойку, как охотничий пес, и взяла курс на их столик. И Кларисса оцепенела от изумления, видя, как массивная, представительная, квадратная Дориаччи буквально проскользнула между двух столиков, где не смогла бы пройти даже сильфида, жестом карманного воришки ухватила свою сумку, мундштук, губную помаду, зажигалку и веер и направилась к двери бара, ни на миг не утеряв трагического величия.