Тельняшка математика - Игорь Дуэль Страница 19

Выслушивать нравоучительные сентенции – не самое любимое мое занятие, тем более от Маркина.

– Ты можешь объяснить, куда гнешь? – спросил я резко.

– За тем и пришел, – миролюбиво ответил Николай.

Он рассказал, что их совет провел довольно солидное исследование того, как складывается карьера молодых специалистов в первые после университета годы. Результаты получились парадоксальные. Выяснилось, что быстрее всех растут – то есть становятся кандидатами наук – те, кто, по единодушному мнению коллег, руководства, преподавателей университета, не блистал талантом, но был старателен и трудолюбив, В том, что оценка их способностей не была ошибочной, убеждали представленные ими работы. Как правило, они были основательными – «крепко фундированными», как принято у нас говорить, но без ярких блесток, неожиданных идей – словом, лишенными именно того, что и составляет суть настоящей большой науки.

Те же, кто почитался людьми перспективными и кто на самом деле «выдавал серьезную продукцию», тянули с защитой лет по десять и в результате нередко оказывались в подчинении у ровесников, отнюдь не «поцелованных богом». Ситуация получалась нелепая, явно снижающая «мозговой потенциал» института.

– И вот возникла идея, – сказал Маркин, – создать условия, чтобы именно ваш брат шел в гору, как и должно быть, раньше других. Как ты на это смотришь?

– Что ж, в принципе – мудро.

– Ну а если этот принцип проэкстраполировать на тебе? Тебе что-нибудь мешает?

– Только одно – хочется побыстрее двигаться дальше.

– Ага. Искать истину, не снисходя до сообщения нам, грешным, того, что уже добыто.

– Ну, в общем, так.

– А тебе, скажем, не приходила в голову простая мысль, что пока ты рвешься дальше сквозь свои буреломы, кто-нибудь другой возьмет и вполне самостоятельно изобретет твой «болотный вариант», даже не позаботясь о придании ему такого красивого имени. Назовет его просто: некоторые возможности математического моделирования отдельных социальных процессов. Как тебе это понравится?

Мне трудно описать, что я испытал от этих слов Николая. Во мне проснулся какой-то древний инстинкт. Его нельзя назвать инстинктом собственника, – тут было нечто большее. Наверное, тот мощный побуждающий толчок, который заставляет птицу любым путем защищать детеныша – более дорогого для нее, чем собственная жизнь.

Давно известные суждения о том, что в науке раньше или позже все открывается, что для общего ее развития авторство не столь уже существенно, что надо любить не себя в науке, а саму науку, в этот момент даже краем не задели моего мозга. Одно было – чувство потери, будто то, о чем говорил Николай, уже свершилось, будто мой «болотный вариант», обесчещенный, испорченный новым бездарным именем, уже отторгнут от меня навеки.

Должно быть, это смятение чувств отразилось на моем лице. Ибо Николай быстро сказал уже без намека на иронию:

– Да я ж только о возможности говорю! Все пока в твоих руках. Достаточно написать статью, и никто у тебя не отберет твоих достижений Потом еще одна статья – про «лесной вариант». Вот тебе и диссертация. Степень! Большая свобода выбора. Уверенность, что никто тебе не помешает и дальше заниматься чем хочется. Вот, что я думаю, тебе нужно.

Я посмотрел на Николая как на спасителя, вернувшего мне самое дорогое, что я считал уже навсегда утраченным.

– Да я, в общем-то, еще и не задумывался об этом. Даже не знаю, куда писать, – сказал я растерянно.

– Никаких проблем! – тут же весело отозвался Маркин. – Мы издаем сборник работ молодых. С начальством все уже согласовано. Я даже фамилию твою вставил по собственной инициативе. Не возражаешь?

– Мне остается только раскланяться, – я еще раз попытался вернуться к тому ироническому покровительственному тону, которым обычно говорил с Маркиным, но ничего из этого не вышло.

– Но только без волокиты! – наседал Николай. – Через месяц статья должна быть у нас. Это первое. Второе – прикинь, посоветуйся с Ренчем и скажи, когда ты сможешь представить диссертацию.

– Не гони лошадей! – сказал я Николаю. – Статью через месяц-полтора постараюсь дать, а про остальное поговорим позже.

– Идет! Только я бы очень хотел, чтобы все эти планы запали тебе в башку.

– Уже запали.

Действительно, разговор с Маркиным произвел на меня сильное впечатление. Я вдруг совершенно иными глазами, как бы со стороны, взглянул на свое положение в лаборатории и, честно сказать, испугался. Ведь обо всех моих достижениях знает один только Ренч. Для остальных я просто-напросто научный сотрудник без степени. И весь мой научный багаж – это две маленькие статеечки, напечатанные в университетские годы. Словом – мальчик, делающий в науке самые первые шаги, у которого нет никаких прав и на которого вполне естественно спихивать любые «мелочевки» – пусть, мол, потренируется.

Только Ренчу я обязан тем, что уже почти два года без помех работаю над своей темой. А вдруг Ренч завтра, не дай бог, совсем разболеется и уйдет на пенсию? Появится новый завлаб и совершенно спокойно отберет у меня мою тему – займется ею сам, отдаст кому-нибудь из более маститых сотрудников. Кто его за это упрекнет?

Другое дело, если будут статьи, а тем более диссертация. Тогда уже заявочные столбы расставлены, и я без помех смогу заниматься своим делом.

Словом, я решил, не мешкая, поговорить обо всем этом с Ренчем. Смута, посеянная в моей голове Маркиным, не давала думать. И уж заниматься окончательным разоблачением идеи шефа в этом состоянии я вовсе не мог. Наскоро проглядев свои выкладки, я убедился, что и так сделал достаточно – для объективного человека вполне ясно, что путь бесперспективный. Словом, на следующий день я сам позвонил Ренчу и, услышав: «Я давно вас жду. Буду рад, если придете, не откладывая», – немедленно помчался к нему.

За тот месяц, что мы не виделись, Ренч почти окончательно выздоровел. Он был как обычно энергичен, быстр в движении, от перенесенной болезни остались только бледность да худоба – его обычно круглящийся животик почти совсем истаял, над чем специально потрудился венценосный лекарь, принципиальный враг тучности. Но бледность и подтянутость фигуры шли Ренчу, и, глядя на него, можно было подумать, что он только вернулся из какого-нибудь дальнего и трудного похода, на который потрачено много сил, но зато он принес чувство обновления и бодрость.

В институт, правда, Ренч еще не ходил – старый доктор побаивался рецидивов, чреватых туберкулезом (он, конечно, говорил «чахоткой»). Поэтому больному были разрешены только недолгие прогулки по ближним бульварам, да и то лишь в ясную, солнечную погоду. Старик вообще все время напоминал, что, несмотря на нынешнее состояние, болезнь не прошла, и, чтоб изгнать ее окончательно, советовал ехать «на кумыс» – в Башкирию, где снова начали возрождать этот давний способ лечения легочных недугов, которым широко пользовались в прошлом веке.

Ренча идея лечения кумысом увлекла своей экзотичностью. У него вдруг появилась «охота к перемене мест». И о Башкирии он уже мечтал как о «земле обетованной» – читал о ней книги, наводил справки. Словом, всерьез готовился к поездке, будто речь шла о дальнем путешествии в неведомую страну на краю света.