Пока мы рядом - Ольга Литаврина Страница 19

Присутствовавший на совете дядя, брат отца, рассказал нам историю, которую я и теперь не забыл – такой дикой она мне кажется.

– Дики, не знаю, помнишь ли ты своих кузенов? – начал дядя. – Один раз я приезжал с ними к вам домой на Рождество. Мой старший – твой кузен Фил. Поскольку до руководства Оксфорда я, как и твой отец, не дослужился, то все надежды возложил на Фила. А чтобы в детстве он налегал на науки, а не проводил время в никчемных развлечениях с одноклассниками, я в первом классе сделал ему подарок: на день рождения подарил фунт – целый фунт стерлингов! И с тех пор каждый день рождения, каждый год дарил ему по фунту, но при этом всякий раз просил принести мне все остальные – проверить, не растратил ли он их на какие-нибудь безделки! И с тех пор каждый год Фил приносил мне свои сокровища и складывал в копилку уже не только мои фунты, но и все подарки от родни – все до пенса! Это позволило ему не отвлекаться, заниматься только учебой. И сейчас он уже учится второй год в университете, а на скопленные денежки снимает квартирку и ни в чем не зависит от нас с матерью! Вот это настоящий Сименс!

– Эту историю я слышал уже не раз. И каждый раз она поражала меня полным идиотизмом: желать своему ребенку полностью отказаться от всех радостей жизни, не купить компас для походов, спиннинг для рыбалки! В конце концов, не купить подарок понравившейся девочке! И все это только для того, чтобы жить в дурацкой «квартирке», а не в шумном и взбалмошном студенческом общежитии, где мне было бы – лучше некуда!

Таким образом, я лишний раз убеждался, до чего «ненастоящий Сименс» был я сам. А школа для мальчиков убедила меня в этом окончательно.

Не удивляйтесь, мистер Сотников, что я так подробно описываю свои семейные тайны. Времени у нас в ожидании решающего звонка, как я понимаю, предостаточно. А мне, хоть я и не журналист, всегда казалось, что настоящее журналистское расследование, в отличие от полицейского, – это не просто цепочка фактов, расставляющая человеческие фигуры, словно на шахматной доске. Журналист, не беря на себя роль охотника или судьи, показывает причины явлений, сам оставаясь в тени, высвечивает тайные движения души человеческой, переплетение мыслей и чувств, например, обыкновенного мальчишки из, в общем-то, заштатного английского городка, которые, выстраиваясь в непостижимую нашему скудному уму и нашей житейской логике цепь событий, ведут…

Сименс вдруг замолчал, и лицо его приняло выражение привычной, застарелой душевной боли, такое неожиданное для всего его самодовольного облика. Потом продолжал:

– Да-да, не удивляйтесь моей откровенности, глубокоуважаемый мистер Сотников. В свое время вы узнаете и ее причину, и обстоятельства выбора именно вас моим собеседником… или, лучше сказать, соратником? Пока же не будем отвлекаться от того самого плетения цепочки событий. Итак, в пятом классе я был отдан отцом в закрытую частную школу для мальчиков, ставящую целью подготовку своих воспитанников в Университет.

В нашем городишке все было подчинено Университету. Все двухэтажные особнячки в округе, подобные нашему, или принадлежали семьям преподавательского состава, или сдавались внаем иностранным студентам. Все достопримечательности так или иначе были связаны с Университетом, от старинной английской часовни, которую обязательно демонстрировали иностранцам, до прекрасного экспериментального ботанического сада на факультете естественных наук, где были собраны редчайшие растения со всего света. Во всех парикмахерских владели самыми современными молодежными стрижками, а все более или менее смазливые девушки заранее готовились к знакомству не менее как с преуспевающим ученым. Университет так или иначе был целью жизни всего нашего замкнутого узкого мирка. Поэтому естественно, что, вырастая и стремясь в настоящее мужское сообщество, я все больше отдалялся от матери и все менее интересовался ее мнением на этот счет. А ей, должно быть, без меня стало совсем одиноко в нашем, как у Диккенса, «холодном доме». Бедная Лакшми-рани! Какой, наверно, одинокой и ненужной сделалась ее жизнь рядом с надутым, чопорным мужем, все реже спускавшимся из своих комнат, и задиристым, упрямым сыном, все дальше уходящим от нее в закрытый мир суровых мужских забав!

Так я сужу теперь! Тогда же, когда по окончании пятого класса я вернулся домой, втайне страшно скучая без своей маленькой Индии на первом этаже, без теплого рая бесконечных материнских забот, – меня ожидал удар, от которого я так и не смог оправиться. Моя мама, милая матушка, готовая отдать мне жизнь, Лакшми-рани, чья любовь казалась мне такой незыблемой, чье постоянное, верное ожидание скрашивало мне казенные школьные будни, единственная тайная радость в моем суровом и замкнутом мужском взрослении, – мать моя покинула нас! Покинула навсегда, без надежды на возвращение, просто вернулась в свою чудесную страну, оставив меня в отцовском кругу одного, без поддержки и опоры! Тогда я не понимал, как тяжело ей было оставаться одной в нашем доме, как ранило ее мое показное, детское пренебрежение при отце и одноклассниках, какой ненужной она чувствовала себя, целый год не получая весточки от ленивого и черствого сына! Да, я не понимал этого и винил ее во всем, тем более что, видимо, все же уязвленный в своем самолюбии отец поддерживал меня в моих несправедливых, неумных нападках! Я не стал писать ей, не отвечал на ее письма – и чем больше меня тянуло к ней, чем отчетливее я понимал, что вместе с ней лишился, точнее сказать, сам лишил себя, целого мира нерассуждающей любви, красоты, добра и радости. И все более ожесточался. А чем дальше я убеждался, что не встречу среди знакомых девчонок, а впоследствии среди сухопарых университетских девиц хоть сколько-нибудь на нее похожую, тем более озлоблялся против всего женского племени. В этом поддерживал меня и отец, видимо, отчасти переживший нечто подобное. Но это не привело к близости между нами. По-прежнему рядом с ним я чувствовал себя студентом, вытянувшим незнакомый билет, по-прежнему боялся показать себя «ненастоящим Сименсом».

Моя мать, как ни пытался я изгнать ее из своего сердца, оставалась со мной, и оттого все оставшиеся годы в школе я провел, как вы говорите, по принципу «чем хуже, тем лучше». Да, там царила страшная… как это по-русски? Дедовщина. Чуть что, приходилось пускать в ход кулаки. Но отцовская муштра наделила меня физической силой, а злости было столько, что, когда мной овладевал гнев, со мной боялись связываться даже самые грубые воспитатели. Естественно, я вскоре стал вожаком и неустанно травил тех, кто слабее, как будто хотел отомстить им за утраченное счастье, за свою любовь к матери, казавшуюся мне слабостью.

Через пять лет, в 68-м, к моменту окончания школы отец привел в дом мачеху – сухую морщинистую деву, дочь своего начальника по службе. Я протерпел ее все лето, занимаясь как проклятый до начала вступительных экзаменов, а осенью сдал их все по высшему разряду и с облегчением переехал в желанный университетский кампус, в общежитие выбранного мной факультета лингвистики.

Первый курс, считающийся самым тяжелым, я одолел без проблем просто потому, что, кроме учебы, заниматься мне было нечем: у меня не было дома, никакой привязанности. И я в душе молился высшим силам, чтобы сохранился интерес к моей науке. В особенности меня в то время увлекали древние языки, казалось, впитавшие мудрость давно ушедших народов. Я хотел уйти в их мир и не возвращаться в свою искалеченную действительность. А потом пришло известие о смерти мамы…