Фотокамера - Гюнтер Грасс Страница 19

А я тащусь от «Нутеллы»; когда мне бывало тоскливо, наша домработница…

Не, Таддель, сейчас моя очередь. Мама не видела фотографий, которые снимала ваша Марихен, но Рике ей все разболтала, и тогда мама устроила скандал: «Что за глупости! Чушь, предрассудки! Россказни про привидений!» Несколько раз мама довольно сильно ругалась с вашей Старой Марией, потому что папа постоянно шушукался с ней, она слушалась только его, а он прямо-таки души не чаял в Марии и ее фотокамере, которой она по его просьбе делала снимки, якобы необходимые для новой книги, — вы же знаете, ему понадобились картинки из каменного века, из времен великого переселения народов, из Средневековья и так далее вплоть до нынешней «мороки», причем для каждой «эпохи» он — в силу типично мужской фантазии — выдумывал новый женский персонаж с типичной, по его мнению, женской историей, но потом работа зашла в тупик, и папа не знал, что делать дальше.

Зато позднее книга стала настоящим бестселлером.

Даже газетные критики на время оставили его в покое…

Только некоторые феминистки разбушевались, потому что…

Пусть Лена дальше расскажет, почему застопорилась работа над «Палтусом».

У папы с мамой, при всей страстной любви, накопились проблемы и серьезные противоречия, их отношения крайне накалились. Больше всего страдала от этого сама любовь, поэтому однажды папа взял незаконченную рукопись под мышку и ушел, просто сбежал, чтобы больше никогда не вернуться, к сожалению. Не знаю, кто больше виноват. И знать не хочу. Не! От поисков виноватого мало проку. Но иногда, Лара, я задаюсь вопросом: может, у мамы натура такая, что для нее ссора — дело обычное, ничего страшного, а вот папа совершенно не выносит ссор, особенно дома, здесь ему нужен покой, полная гармония. Мне жалко обоих, однако я сама не раз убеждалась, что любовь редко бывает долгой, а теперь я играю в пьесах, где прочные вроде бы отношения неизменно рушатся.

Театр живет за счет кризисов, так называемой войны полов…

Наш Пат может тебе много про это рассказать, верно, Старшой?

Как и Лара…

Не о том сейчас разговор! Речь идет о временах, когда мы были детьми…

Давай, Лара! Твой черед.

Не знаю, с чего начать; из-за тогдашней неразберихи или «мороки», как говаривала Старая Мария, отец стал появляться дома чаще, а потом возвратился совсем — такой жалкий; мама вряд ли обрадовалась, когда он неожиданно возник на пороге со словами: «Привет, я вернулся!» Он вновь обосновался у себя в мансарде, но теперь лишь на время. Он сидел наверху, мрачный, перебирал кипы бумаг. Дело не сулило ничего хорошего, ведь мама жила внизу со своим молодым человеком, которому папа помог выбраться из Восточного блока, из Румынии, а теперь этот молодой человек стал маминым любовником. Вообще-то дом был просторным, места хватало всем, потому что Пат давно жил у своей взрослой подруги и ее дочери, Жорж постоянно торчал в подвале, а потом и вовсе уехал в Кёльн, где отец устроил его на место ученика в телестудии. Оставались только я и Таддель. Но он пропадал с друзьями, вечно ходил с развязанными шнурками — по-моему, в знак протеста. Такой уж он был. Ему нравилось считаться трудным ребенком. И все — под одной крышей, к тому же папа выдавал порой сентенции, которым, похоже, верил сам: «Не обращайте на меня внимания. Посижу себе тихонько наверху. Надо кое-что закончить. Недолго осталось…»

Хорошо, что он работал…

Иначе, пожалуй, свихнулся бы…

Но ведь из-за Лены он мог бы и вернуться, разве нет?

Не! Там все было сказано. Да и не думаю, что мама смирилась бы с этим так просто: «Здравствуйте, а вот и я!»

Может, и смирилась бы. Однажды, Лена, твоя мама приезжала к нам, только без тебя, потому что, по ее словам, хотела хорошенько поговорить с нашей мамой как женщина с женщиной. Представляете, папа даже приготовил для них обоих, а еще для Старой Марии, которую позвал на подмогу, какое-то рыбное блюдо, чего уже давно не делал. Твоя и моя мама говорили только о нем, о его проблемах, о том, что он хороший и заботливый, но вот, дескать, беда — страдает «материнским комплексом». Как рассказывала мне Старая Мария, обе женщины решили, что нужно что-то предпринять, чтобы он избавился от своей закомплексованности, не убегал от конфликтов и так далее. Но папа заупрямился. Не хотел идти к психоаналитику…

А по-моему, они в чем-то были правы.

Его сильные женщины проявили настойчивость…

…да еще в два голоса.

Бедняга!

Вот как? Теперь и вы его жалеете.

Поначалу он только прислушивался к разговору, но потом заорал: «Вы меня на психоаналитическую кушетку не затащите!», разозлился, поэтому обе женщины съежились, когда он крикнул: «Не позволю никому другому зарабатывать на моем материнском комплексе!» Женщины притихли, занялись рыбьими костями, а он добавил: «На моем надгробье будет высечено: „Здесь покоится с неизлечимым материнским комплексом…“» Впрочем, понятно, Лена, что твоя мама захотела вернуть его в деревню, к вам. Наша мама, естественно, была не против, так как папа хоть и сидел себе потихоньку в мансарде, однако мешал им с молодым человеком, у которого из-за непростого характера и без того имелось немало проблем. Короче, пока обе женщины обсуждали папин «материнский комплекс», Старая Мария щелкнула, как она выражалась, «по-быстрому» несколько застольных снимков. Фотографии, проявленные в темной комнате, она никому не показала.

Остается только гадать, что…

Спорим, там наш папа лежал на кушетке, а рядом на стуле сидел мамин любовник в роли психоаналитика?

Ясное дело, он же начал учиться на психиатра…

…а потому попытался — на снимке — заставить папу рассказать, как тот уже в детстве донимал свою мать всяческими небылицами…

Он до сих пор обожает небылицы.

Стоп, я точно вспомнила, какое блюдо приготовил тогда папа твоей и моей маме: тушеный палтус с фенхелем. Он и свою книгу, которую никак не мог закончить, назвал в честь этой рыбы…

А в книге как раз рассказывается, как сначала две женщины, а потом все больше и больше обсуждают некоего мужчину, из-за чего…

Короче, он сидел у себя в мансарде или стоял за конторкой, тюкал на своей «Оливетти», но через некоторое время пошел слух: «Наконец он принялся за поиски квартиры». Хотя мы с младшим братом часто ссорились — верно, Таддель? — но тут мы были едины: «Он же никому не мешает, сидит себе наверху». А маме я сказала: «Если папа уйдет, я тоже уйду».

Не знаю. Помню только, что запахло грозой. А вскоре мать Лены переехала с дочерьми из деревни обратно в город. Верно, я тогда вечно ходил с развязанными шнурками, порой наступал на них, падал в грязь на Перельсплац или где-то еще. Кричал: «Вот дерьмо!» Сам был готов сбежать. Никому до меня не было дела. Более или менее ладил я только с приятелем Готфридом, который жил в дворницкой за углом. Иногда приходящая домработница угощала меня хлебцами с «Нутеллой». Даже Старушенция не хотела меня щелкать своей дряхлой фотокамерой. «Такая морока даже моему ящичку не под силу, — говорила она. — Сделаем перерыв». А папа, если не просиживал в своей мансарде, занимался якобы поисками подходящей квартиры. Однако вместо квартиры нашел новую женщину, а потом — кажется, на вечеринке по случаю дня рождения — еще одну, которая наконец оказалась той, что надо.