Крайний - Маргарита Хемлин Страница 19

Я шутил и намекал, что с невестой уезжаю по оргнабору. Место назначения не объявляю, так как еще не все документы собрал и боюсь сглазить.

Уже на улице стукнуло в голову. Паспорт тут, в кармане штанов. Аттестат за семь классов тут. Трудовую книжку забрал. Справку про партизанский отряд не взял. Осталась запрятанная у Школьникова. Он ее как в первый день куда-то сховал — места и не выдал. Идти просить? Второй раз у мня внутренностей не хватит, чтоб с ними прощаться.

Куда ехать — вопрос не стоял. Туда, где хоть что-то знакомое. В Остёр.

Внутренне я надеялся, что куда-то в другое место. Ноги сами понесли.

Ну, что надо во-первых сказать. Деньги у меня украли с торбой. Когда я добирался на перекладных, близко Козельца шофер сворачивал с моей дороги, я вылез. Стою себе и голосую. Голосую и голосую. А никто не останавливается. Пошел пешком. Торбу волоком тащу. Не сильно тяжелая, а все-таки и ботинки, и пара рубашек, и брюки, и белье две смены. И ножницы Рувима. Возле лесочка зашел вглубь по надобности. Торбу оставил, чтоб с ней не продираться сквозь непролазные кусты. Зашел, видно, далековато. Не спешил. Подышал воздухом.

Выхожу — не в то направление. Поблукал, вышел на старое место. Точно на старое. Дерево то, трава та. Торбы нет. Я туда, сюда, направо, налево. Нет. Искал долго. Не обнаружил.

В карманах, кроме документов, — никаких признаков жизни. Конечно, большое огорчение.

Но добрался. Мир не без людей. Доставил меня один остёрский на подводе за «спасибо». Незнакомый. Послевоенного заселения. Спросил, зачем еду. Я сказал, что с целью навестить знакомых. И первую фамилию болтанул: Винниченко.

Дядька на меня глянул удивленно, поерзал на сене, сплюнул и неопределенно сказал:

— Дак ото ж.

Возле базара я опустился на остёрскую землю.

Остёр предстал передо мной. Садочки, палисадники во всей красе. Хат не видно за цветами и всякой зеленью. А те, которые видно, не хаты, а развалины. Черные печи, трубы, наполовину сбитые войной. Кое-где стройки из подручных материалов.

Иду, руки в карманы, смотрю по сторонам. Куда иду — не знаю. Здороваюсь со встречными гражданами. Знакомых нету.

И только глядя по сторонам, понял окончательно, что я в Остре. И надо искать пристанище на неопределенное время. То есть жить тут. И работать. И кушать что-то.

Добрел до городского парка. Сел на лавочку. Ноги вытянул, руки на груди сплел, голову вверх задрал. Отдыхаю для видимости.

А сердце стучит: чего сюда приперся? Мало тебе страны от края и до края, от Северных гор до Британских степей? Мало.

Как в народной сказке, ждал, что присядет рядом со мной добрый человек и скажет, как быть.

Но в разгар летнего дня такого человека не обнаружилось во всем Остре.

Выбор я сделал себе следующий: искать Янкеля Цегельника. Можно и Гилю Мельника. Но с Гилей у меня на войне не слишком получалось, так как я всегда принимал сторону Янкеля. И Гиля осуждал меня: Янкель людей спасает, а как им спасенным потом жить, не размышляет. А Гиля, значит, размышлял. Ладно, его дело такое.

Я и до войны не знал точно, какой дом Янкеля. А после войны совсем неизвестно. Это при условии, что он вернулся живой.

Логика у меня обычно находилась на должной высоте. Я выяснил у встречных, где райсовет.

Меня с порога встретили, как героя. Председатель — Мельниченко Сергей Миколаевич — партизан, секретарша — Дужченко Оксана — партизанская связная, еще кто-то из нижестоящего персонала — тоже партизанского прошлого. Знакомые лица.

После минутной радости наступила ответственная минута. Мне сообщили, что сюда когда-то своим чередом пришел мой отец Моисей Зайденбанд после мучений в фашистском лагере. Тут ему сказали, где меня искать. Но своими ногами он отсюда не вышел, а был вынесен на руках, так как внезапно утратил возможность передвигаться. Доставили в фельдшерско-акушерский пункт. Там он пролежал две недели рядом с роженицами. Под крики младенцев он приходил с сознание, но все равно уходил. За него боролись самоотверженно. Прогресс отступал и отступал.

И вот, в одно прекрасное утро, отец раскрыл свои настрадавшиеся глаза и сказал:

— Отпустите меня к моему сыну Нислу в Чернигов.

Его не пускали. Но когда сгустилась зимняя темнота, он ушел.

Музыченко рассказывал мне печальную повесть, как равному. Хотя он — большой руководитель. Горе роднит и стирает границы.

Оксана Дужченко его поправляла добавками подробностей, и получилось некоторое разнообразие.

Сергей Миколаевич полагал, что отец ушел прямо из больницы, а Оксана утверждала, что из больницы его забрал к себе Янкель Цегельник, и уже от того отец попал в Чернигов. То есть где-то с месяц кантовался у Янкеля под крышей.

На этом месте я потребовал, чтоб мне дали адрес Янкеля.

Музыченко без запинки дал, но выразил уверенность, что дома я Цегельника не застану. Мотается по селам и хуторам. Оксана во всяком случае вызвалась проводить до Янкелева дома.

По дороге в разговоре я пытался сделать вид, что счастлив. Тем более, что Оксана была не сильно старше меня — лет на пять — и перед ней особенно хотелось показаться.

Но она по-хозяйски меня осмотрела внешне и задала вопрос:

— Невеселый ты, Нишка. Надолго к нам? Погостить?

— Как получится. Соскучился по родной земле.

— Оставайся. У нас в людях недобор. Где твои вещи?

Я машинально ответил:

— Украли.

Она засмеялась. И я засмеялся.

Оксана продолжила расспрос:

— А в Чернигове у тебя кто остался? Успел жениться?

— Не женатый и детей нет.

— У нас женишься. Девчат хоть на хлеб намазывай и ложкой ешь. А вдов еще больше. И молодые, и всякие. Если Янкеля дома не найдем, поселишься у меня. Погуляешь, подумаешь, может, останешься. Какая у тебя специальность?

— Парикмахер. Дамский мастер.

Оксана остановилась и новыми глазами посмотрела в мою сторону:

— Парикмахер? Правда? Не даром Рувим тебя учил ножницами махать. Дал путевку в жизнь. И хороший ты парикмахер?

— Хороший. Зарабатываю — и на хлеб хватает, и на масло, и на сахар.

— У нас мастер плохой. И не мастер, а так. По знакомству. Ленивый. Лишний раз ножницами махнуть боится. До войны, помнишь, Давид Плискер орудовал. Ну, ты маленький был. А я знаю на себе. Теперь — одно расстройство. Только и название на старом месте. Как до революции, под горшок стрижемся. Мы ж молодые, нам хочется и того, и сего. Ты ж понимаешь. А тут горшок предлагается к услугам.

Я не слушал Оксану. Слушал, как поют птички, как шумят сады, как скрипят подводы и с них тихонько падает трава. Она без звука падает, а я чую.