Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз Страница 19

У заключенных были лица людей, вся жизнь которых проходит в замкнутом пространстве зловонного помещения. Когда я протискивался в этой толпе, заключенные смотрели на меня с расстояния в несколько сантиметров, но, глядя в их глаза, я понимал, что они смотрят на меня с дистанции, которую я никогда не смогу преодолеть.

У меня есть фотография Людмилы и Ленины, сделанная в начале 1938 года. Обритая голова Ленины прикрыта шапочкой, Людмила прижимает к себе самодельную тряпичную куклу с косичками, в белом пальтишке и панамке. Ленина — красивая девочка с большими глазами, высоким лбом и тонко очерченным ртом. Людмила, тоже наголо остриженная, в вязаной безрукавке и белой кофточке с отложным воротничком, похожая скорее на круглолицего мальчика, прислонилась к старшей сестре. На губах Ленины едва заметная грустная и поразительно взрослая улыбка. Обе выглядят очень серьезными — у них совсем не детские глаза. Хотя эта фотография давно уже стоит на моем письменном столе, каждый раз при взгляде на нее у меня щемит сердце.

Людмила и Лена Бибиковы в возрасте четырех и двенадцати лет в Верхнеднепропетровском детском доме. Начало 1938 года. Обе девочки были обриты во избежании вшивости. Куклу дал фотограф.

В тюрьме, в первый же день, соседки по камере спросили у Ленины, за что их посадили. Сами они, совсем юные, в основном были воровки и проститутки. Услышав, что новенькие не преступницы, а «политические», так называемые дети врагов народа, они всей кучей набросились на Ленину и стали щипать ей руки и ноги, с силой выворачивая кожу и злорадно хохоча над ее слезами. Дверь открылась, вошли два охранника — один сдерживал лающую немецкую овчарку — и приказали всем замолчать. Вскоре девушек повели в столовую, где они выстроились в очередь за супом. Когда Ленина отходила от окошка, одна из старших ударила снизу по ее миске, отчего весь суп вылился на пол — таков был своеобразный обряд посвящения новеньких. И Ленина осталась голодной. Через пару часов пришел доктор, определил, что у Людмилы корь, и немедленно отправил ее в тюремную больницу, оставив Ленину наедине со своими мучительницами.

Спустя несколько дней Ленине позволили во время ежедневной прогулки навещать сестру. Она прятала в трусики сахар и кусочки мяса, оставшиеся после того, как старшие покопались в ее миске, и относила их Людмиле. Иногда к тюрьме приходила их тетка Федосья, приносила сверточки с едой, которые Ленина подтягивала на веревке через зарешеченное окно, выходящее на улицу. Мила помнит эту веревку и маленькие посылки с едой. Еще она помнит, как над ней издевались, потому что по ночам она писалась в постель, и что ее сестра Ленина все время плакала.

Недели через три, в конце декабря, Ленина проснулась ночью и увидела, что под потолком камеры стелется дым. Дверь распахнулась, и испуганные охранники приказали детям бежать во двор. Здание загорелось от поджога — видимо, кто-то из старших пытался бежать. Охранники спустили овчарок, и те бросились к высыпавшим во двор детям. С тех пор Ленина стала бояться собак. Из больницы спешно выносили больных, среди которых была и Людмила. Пока примчались пожарные машины, дети совсем окоченели.

Но пожарные так и не смогли справиться с огнем, и пламя бушевало всю ночь. К утру от тюрьмы остались обгоревшие, закопченные стены. А дети, простояв во дворе под охраной всю ночь, только чудом не замерзли насмерть. Наконец прибыли открытые грузовики и стали увозить детей группами по двадцать человек. Ленина с Людмилой оказались в последнем грузовике, который направлялся в один из дальних детских домов. Почти весь день они ехали на север, голодные и замерзшие, запорошенные снегом, от которого негде было укрыться. Наконец они прибыли в «распределительный центр» для сирот в Днепропетровске. Девочки посинели от холода и так сильно дрожали, что Ленина даже не могла говорить. Их привели в огромный зал — там уже были дети испанских республиканцев, во время Гражданской войны вывезенные в Советский Союз. На ребятишек, оказавшихся вдали от родного дома, сердито кричали, потому что они не понимали, что им говорят.

Задерганный дежурный офицер принял от охранников, доставивших новую партию детей, список с их именами и возрастом. Он велел Людмиле идти вместе с другими младшими детьми, а Ленине встать в сторонку и ждать своей очереди. Ленина упала перед охранником на колени и, обняв его сапоги, умоляла не разлучать их с сестрой. Ее мольбы услышал человек в штатском, который стоял, прислонившись к косяку двери. Через шестьдесят пять лет, рассказывая мне эту историю на кухне своей московской квартиры, Ленина с трудом поднялась со стула, прислонилась к двери и, скрестив на груди руки, продемонстрировала его позу. Мужчина шагнул вперед, мягко опустил руку на плечо охранника и сказал: «Я заберу ее», потом нагнулся и поднял Ленину с пола.

Это был Яков Абрамович Мичник, директор огромного, недавно построенного в Верхнеднепровске детского дома, рассчитанного на 1600 бездомных детей, малолетних преступников и сирот, из которых следовало вырастить новое поколение советских людей. В тот же вечер малышей, а вместе с ними Милу и двенадцатилетнюю Ленину, повезли на автобусе в его детский дом. Там их выкупали, осмотрели на предмет вшей и обрили им головы. Затем распределили по спальням соответственно возрасту. Ленине дали койку рядом с постелью сестры в больничном изоляторе, отделенном от остальных помещений коридором. Медсестры и воспитатели отобрали у испанских ребятишек их куклы и обувь и отдали своим детям. Ленине до сих пор видится во сне, как маленькие испанцы плачут, лишившись любимых игрушек — последнего напоминания о родном доме. Они плакали всю ночь и звали маму.

Потрясение от ареста и заключения постепенно проходило, и девочки стали чувствовать себя в детском доме более спокойно и уютно. Кормили здесь хорошо, и воспитатели были добрые. В первые дни еще не совсем выздоровевшая Людмила искала облегчения от донимавшего ее жара, сидя на бортике песочницы и погружая ноги в сырой песок. Через пару недель от кори не осталось и следа, но врачи обнаружили у девочки костный туберкулез, который стремительно развивался на фоне ослабленного иммунитета.

Каждый день после школьных занятий Ленина навещала сестру в инфекционном отделении больницы. Людмила вставала на стул и высовывалась из окна — так они разговаривали. Однажды Ленина застала ее заплаканной и подавленной. Оказалось, что ночью из палаты унесли ее маленького испанского друга Хуанчика, который спал на соседней кровати, и никто ей не сказал, куда он делся.

Но Ленине няня объяснила, что Хуан скончался от туберкулеза. Один за другим умерли все восемнадцать детей, которые лежали в той палате, куда поместили Людмилу. Моя мама оказалась единственной, кто выжил.

Ленина не могла написать своим родственникам в Москву, так как не знала их адреса; но даже если бы и знала, то маловероятно, что они посмели бы хлопотать о детях врага народа. А вот своей тетке Федосье, которая жила в Симферополе, она написала — правда, та не смогла к ним приехать. Зато сообщила, что их мать находится в Казахстане, в Карлаге, и дала номер почтового ящика — вместо обычного адреса. Ленина ходила в школу за пять километров, а после уроков мыла полы учителям и получала за это лук, немного сала, сахар и яблоки. Сало, сахар и яблоки она относила в больницу Людмиле, а лук собирала. Когда набралось десять луковиц, она старательно завернула их в бумагу, уложила в маленькую коробочку, надписала на ней номер почтового ящика и, заработав деньги на марку, отправила посылку матери. Через несколько месяцев пришло письмо от Марфы. Поблагодарив дочь за посылку, Марфа попеняла ей, что та допустила «глупость» — не завернула в бумагу отдельно каждую луковицу, и они пришли замерзшие и сгнившие. Но все же она спросила о Людмиле, пожелала дочерям счастья и обещала, что скоро приедет и заберет их. Это письмо было последним приветом от матери, вперед на долгие годы, вплоть до послевоенного времени.