Унижение - Филип Рот Страница 19

— Да.

— Мне бармен сказал. А ты тоже актриса?

— Временами, — улыбнулась Пиджин.

— Это было чистое безумие.

— Да, — согласилась Пиджин, владелица девятихвостой плетки, специалист по дилдо да и вообще далеко не дилетант. Она действительно выжала из ситуации все, что было возможно.

На прощанье Трейси страстно поцеловала Пиджин. Та ответила ей не менее страстным поцелуем, погладила по волосам и стиснула груди, и на стоянке у гостиницы, где встретились, эти двое на секунду прильнули друг к другу. Потом Трейси села в свою машину, и он услышал слова Пиджин: «До скорого!»

Они поехали домой, и всю дорогу рука Пиджин была у него в брюках.

— Запах, — сказала она, — на нас остался ее запах.

«Я просчитался, — подумал Экслер. — Не продумал хорошенько, что делаю». Все это больше не казалось ему забавным. Вовсе не казалось.

Пока Пиджин принимала душ, он пил на кухне чай, как будто ничего не произошло, как будто они провели обычный вечер дома. Чай, чашка, блюдце, сахар, сливки — проза жизни.

«Я хочу ребенка». Он представил себе, как Пиджин произносит эти слова. Представил себе, как, приняв душ, она входит на кухню и произносит: «Я хочу ребенка». Он представил себе самое невероятное, что могло случиться, — только потому и представил, что это было невероятно. Просто пытался загнать их отчаянность обратно в домашние рамки.

И вообразил себе, как спрашивает ее: «От кого?»

«От тебя. Я выбрала тебя», — отвечает она.

«Родители тебя предупреждали: мне далеко за шестьдесят. Когда ребенку исполнится десять, мне будет семьдесят пять — семьдесят шесть. Таким бы ты меня уже не выбрала. С моим позвоночником я буду в инвалидном кресле, если вообще не в могиле».

«Забудь ты о моей семье, — представил он себе ее ответ. — Я этого хочу. Хочу, чтобы ты стал отцом моего ребенка».

«Ты собираешься держать это в секрете от Эйсы и Кэрол?»

«Нет. С этим покончено. Ты был прав. Луиза оказала мне услугу своим звонком. Больше никаких секретов. Им придется принять все как есть».

«И откуда вдруг это желание родить ребенка?»

«Оттуда, что с тобой я изменилась».

«Кто бы мог подумать, что этот вечер примет подобный оборот», — вообразил он свой ответ.

«И ничего тут нет неожиданного, — возразил он себе вместо Пиджин. — Мне это кажется вполне логичным следующим шагом. Если мы и дальше будем вместе, я хочу трех вещей. Чтобы ты сделал операцию на позвоночнике. Чтобы возобновил свою карьеру. И наконец, я хочу забеременеть от тебя».

«Ты многого хочешь».

«А кто научил меня хотеть многого? — прозвучало у него в мозгу. — Я предлагаю тебе настоящую жизнь. Что еще я могу предложить?»

«Операция на позвоночнике — это сложно. И врачи, с которыми я консультировался, говорят, что мне она не поможет».

«Нельзя все время жить, скрючившись от боли. Нельзя все время хромать».

«С карьерой еще сложнее».

«Надо просто выработать план и покончить с неопределенностью, — послышалось ему. — Смелый долгосрочный план».

«И всего-то!»

«Да. Ты сильный человек. Пора быть смелым с самим собой».

«Если уж на то пошло, это звучит как „пора быть осторожным“».

Но с ней он опять почувствовал желание жить, начал молодеть; и ему ужасно хотелось думать, что это рядом с ним она — начав с того, что принесла ему стакан воды, — совершила подвиг из подвигов, по сути дела переменила пол. И это заставляло его верить в возможность всяческого благополучия и питать самые смелые надежды. В этих кухонных мечтаниях о выправляющейся жизни он уже видел, как ортопед направляет его на МРТ, потом на миелограмму, а потом и на операцию. А он тем временем свяжется с Джерри Оппенгеймом и скажет ему, что снова готов работать, если кто предложит роль. Потом, сидя все за тем же кухонным столом и будоража себя фантазиями, пока Пиджин домывалась в душе, он шел в генетическую консультацию узнать, насколько велик риск того, что они с Пиджин из-за его преклонного возраста произведут на свет больного ребенка. И его убеждали, что не так уж он стар, чтобы она не могла решиться на беременность, и Пиджин рожала здорового ребенка в тот самый месяц, когда он дебютировал в Гатри в роли Джеймса Тайрона. Он разыщет визитную карточку Винсента Дэниелса — помнится, он заложил ею экземпляр «Долгого путешествия в ночь», — прочитает сценарий, отправится к Дэниелсу, они будут работать и работать, пока не найдут способ избавить его от неуверенности в себе, и когда он выйдет на сцену Гатри в ночь премьеры, утраченное волшебство вернется; и по той легкости и естественности, с которой слова будут слетать с губ, он поймет, что этот спектакль не хуже других, которые он сыграл; и ему придет в голову, что, пожалуй, этот длительный простой, при всей своей болезненности, был не худшим из всего, что с ним случилось в жизни. Теперь публика снова поверит ему и с каждым разом будет верить все сильнее и сильнее. И там, где раньше, сталкиваясь с самой ужасной для него частью актерской игры — необходимостью подать реплику, что-то сказать, в идеале сказать легко и непринужденно, — он с ужасом чувствовал себя голым и беззащитным, теперь все снова получалось само собой, по подсказке инстинкта, и никакой подготовки ему не требовалось. Черная полоса кончилась. Мучения, которые он сам на себя навлек, тоже. Он вновь обрел уверенность, тоска прошла, отвратительный страх исчез, все, что на время пропало, вернулось. С чего-то надо начинать восстанавливать свою жизнь, и для него восстановление началось с обретения Пиджин, оказавшейся, как ни странно, идеально подходящей для этого женщиной.

Ему уже не казалось, что, сочиняя свой сценарий на кухне, он просто витает в облаках. Это было нечто вполне осуществимое, это был путь к счастью, на которое он намерен претендовать и которым жаждет насладиться. Вернулась ли к нему храбрость? Да, Экслер чувствовал в себе ту же решимость, что и в двадцать два года, когда он впервые приехал в Нью-Йорк.

На следующее утро, как только Пиджин уехала в колледж, он позвонил в одну из нью-йоркских клиник и спросил, к какому врачу обратиться, чтобы обсудить генетический аспект возможного отцовства в шестьдесят пять лет. Его записали на прием к специалисту на следующую неделю. Пиджин он об этом ничего не сказал, и когда поехал в Нью-Йорк в назначенный день, она не знала, зачем он едет.

Клиника располагалась в престижной части города. Экслер оставил машину в гараже и отправился к врачу. Он очень волновался. В регистратуре предложили заполнить обычные медицинские бланки. Потом к нему вышел мужчина лет тридцати пяти, филиппинец, и представился ассистентом доктора Ван. Он провел Экслера в небольшую комнату с одним окном, сказав, что там никто им не помешает. Видимо, приемная эта предназначалась для детей: повсюду были расставлены низенькие стулья и столики, на стенах висели детские рисунки. Они сели за один из столиков, и ассистент принялся расспрашивать Экслера о нем самом и его родственниках, о том, чем они болели и от чего умирали. Молодой человек заносил ответы в соответствующие прямоугольники на листке бумаги с изображением родословного дерева. Экслер отвечал в меру того, как далеко в прошлое простирались его знания о собственной семье. Потом филиппинец взял второй листок и перешел к расспросам о потенциальной матери. Экслер только и смог ему сказать, что оба ее родителя живы; про истории болезни тетушек, дядюшек, дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек Пиджин он ничего не знал. Напоследок ассистент спросил о стране происхождения ее семьи, и его семьи тоже и, записав сведения, сказал, что передаст их доктору Ван, она ознакомится и выйдет побеседовать с Экслером.