Девушка с голубой звездой - Пэм Дженофф Страница 19

– Привет, – рискнула я, подходя к нему. Я удивилась, обнаружив его здесь; он и его семья редко покидали комнату по субботам. Он не ответил. – Что случилось?

Он поднял ногу, и вблизи под закатанной манжетой я увидела глубокую рану на тыльной стороне, из нее сочилась кровь.

– Я шел и натолкнулся на что-то острое, оно торчало из стены туннеля, и я поранился, – объяснил он.

– Я тоже поранилась, когда мы только здесь оказались. Правда, не так глубоко. Подожди здесь, – велела я. Помчавшись обратно в комнату, я схватила мамину сумку с мазью и сразу убежала, пока она меня не заметила. Вернувшись к Солу, я открыла один из тюбиков и выдавали немного мази. Затем опустилась на колени и потянулась к его ноге, но он отпрянул.

– Ты же не хочешь, чтобы попала инфекция, – сказала я.

– Я могу и сам это сделать, – настойчиво сказал он, но рана была на задней части его икры, и ее было трудно разглядеть. Я понимала его сомнения. Религиозный еврей, он не имел права прикасаться к женщинам не из своей семьи.

– Ты не сможешь увидеть это место и дотянуться до него, – объяснила я.

– Я справлюсь, – не соглашался он.

– По крайней мере, позволь мне показать тебе, чтобы ты нашел рану. – Он неловко потянулся с мазью к ноге. – Немного правее, – указала я. – Вотри еще немного. – Он попытался наложить повязку на рану, но один из концов соскользнул. Прежде чем он успел возразить, я подхватила ее, вернула ее на место и замотала, затем поспешно отдернула руку.

Он отстранился.

– Спасибо, – ответил он, явно взволнованный. Он осмотрел повязку, прежде чем закатать штанину. – Ты молодец!

– Я хочу стать врачом, – выпалила я, мгновенно смутившись. Мысль казалась грандиозной и глупой.

Но Сол улыбнулся.

– У тебя все получится. – Уверенность в его голосе напомнила мне о папе, ведь он тоже ждал от меня большого будущего, сродни моим мечтам. Внутри сразу потеплело.

– Тебе не нужно это носить, – сказал Сол, указывая на папин кулон с чаем на шее, который звякнул, когда я встала.

– Ха! Кто бы говорил! – Как мог кто-то, кто носил кипу и цицит, чья семья повесила на дверь в комнату мезузу, сказать мне, что небезопасно носить простой кулон, указывающий на принадлежность к евреям? Суровая правда заключалась в том, что если нас поймают, у нас появятся проблемы посерьезнее, нежели те, что мы носим.

Он покачал головой.

– Я ношу, потому что того требует моя вера. А ты носишь как драгоценность.

– Как ты можешь так говорить? – ответила я, уязвленная. – Кулон принадлежал моему отцу.

И он значил намного больше, он связывал меня с ним и был последней частичкой надежды. Я отвернулась.

– Сэди, прости меня. Я имел в виду другое. Я не хотел обидеть тебя. Просто я беспокоюсь, – смущенно проговорил он и отвернулся в сторону.

– Я могу сама о себе позаботиться. Я не ребенок.

– Я знаю. – Наши взгляды встретились и на несколько секунд задержались, меня охватил электрический разряд. Он мне нравится, внезапно осознала я. До войны я мало думала о мальчиках и теперь пришла в замешательство, эта мысль была чуждой и странной, особенно в наших обстоятельствах. Разумеется, это была просто влюбленность. Сола ждала Шифра, а все остальное – плод моего воображения. Я резко отвернулась. Я взяла мешок с мусором, кувшин с водой и пошла по туннелю, возвращаясь к своему исходному заданию. Вода и мусор – поручения, которые выполняли мы с Солом, потому что для этого требовалось пролезть через одну сороковку ^[3], слишком узкую и неудобную для взрослых. Мы должны были спрятать мусор в таком месте, где мешок утонет незаметно, объяснил Павел, а не просто оставить у входа в канализацию, чтобы не выдать нашего присутствия. Я взяла мешок с мусором, зажала ручку кувшина с водой зубами и начала ползти по трубе, толкая их перед собой.

Когда я вышла из сороковки, я снова пошла по туннелю, нащупывая в полутьме стену и пригибаясь, чтобы не удариться головой. Я добралась до места соединения с большой трубой и опустила мешок для мусора в воду, стараясь не думать о реке внизу, которая могла унести меня с такой же легкостью, как отца. Я вновь и вновь проживала этот момент. Если бы я только дотянулась до него. Что стало с его телом? Он заслуживал достойных похорон. Отвернувшись от реки, я двинулась обратно и снова поползла через сороковку. Я прошла мимо входа в комнату и направилась в другую сторону, где мы набирали чистую воду из протекающей трубы. В нескольких шагах от комнаты, перед решеткой канализации я остановилась снова. Наше укрытие находилось недалеко от главной рыночной площади в Дебниках, рабочем районе на южном берегу реки, всего в нескольких километров западнее Подгуже, где находилось гетто. Сегодня была суббота, базарный день, и я слышала, как торговцы нахваливают свои товары. Я стояла, слушая, как покупатели просят товары, вдыхая аромат жареного мяса и соленой рыбы, и вспоминая времена, когда я была частью всего этого. Я прошла немного дальше и остановилась под протекающей трубой, тянувшейся над моей головой вдоль канализационной стены. Я прикрепила ткань, как показывала мама, чтобы вода стекала в кувшин. Пока он наполнялся, я вслушивалась в базарный шум. Я распознавала ритмы города по его звукам так, как не могла представить на поверхности: предрассветный скрежет повозок и полуденные шаги людей. Ночью улицы затихали, так как все возвращались домой до наступления комендантского часа. Наша комната находилась как раз под костелом Святого Станислава Костки, и по воскресеньям мы могли слышать пение прихожан, распевы церковного хора, доносившееся через решетку.

Закрыв кувшин крышкой, я направилась обратно. Пройдя чуть дальше, я еще раз миновала канализационную решетку. Солнечный свет, проходя сквозь прутья решетки, ложился полосами на влажную землю. Они напомнили мне о днях у ручья, где мы не так давно были с папой. По воскресеньям в сумерках мы всегда взбирались на курган Крака, высокий холм на окраине города. Сначала он нес меня на плечах, а позже, когда я выросла и мои ноги окрепли, мы шли рядом. Казалось, красные городские крыши мерцали среди бледно-серых шпилей и куполов. Осенью опавшие листья окрашивали холм в медный цвет, и мы пытались сгрести их в кучу, чтобы запрыгнуть в них до того, как их намочат дожди и сгребут дворники.

С тех пор, как я оказалась в канализации, я не раз пыталась поделиться своими воспоминаниями с мамой, но она каждый раз останавливала меня.

– Мы теперь только вдвоем, – говорила она, прижимая меня к своему округлому животу. – Мы должны отбросить прошлое и сосредоточиться на том, как вместе выжить.

Казалось, что мысли о прошлом были слишком болезненны для нее, непереносимы.

Чувствуя, что могу утонуть в воспоминаниях так же легко, как в канализации, я выбросила образы из головы и взглянула на решетку, представляя улицу. Я часто воображала, что, когда мы сбежали в канализацию, время наверху остановилось. И сейчас я чувствовала, как эти замершие люди готовили и ели, дети все еще играли и ходили в школу. Весь город продолжал жить без нас, казалось, не замечая нашего ухода. Наверху прошли люди, не обращая на меня внимания. Они и представить себе не могли, что у них под ногами мы дышим, едим и спим. Я не могла их винить; я и сама, когда жила наверху, не задумывалась, что там, внизу. Теперь я размышляла, могут ли существовать другие невидимые миры, в земле, за стенами или в небе, о которых я тоже раньше не думала.