Признание Лусиу - Мариу де Са-Карнейру Страница 19

Но вскоре всё прошло.

Дело в том, что однажды в воскресенье я увидел, как она прогуливалась рука об руку с одним типом, которого я ненавидел величайшим презрением. Я знал его, встречал каждый вечер за карточным столом в одном самом обыкновенном кафе на площади Сен-Мишель. Это был именно тот тип молодых людей, которого сорокалетние дамы и горничные называют красивым юношей. Белая с розоватым кожа, аккуратно завитые усики, светлые вьющиеся волосы, густые ресницы, крошечный ротик – весь такой сладенький, весь такой приторный; маслянистый в своих манерах, в своих жестах. Консультант из дома мод – да! именно так!…

Меня так взбесило это слащавое существо, что я перестал заходить в то провинциальное кафе на площади Сен-Мишель. На самом же деле я невыносимо страдал от его присутствия. Каждый раз при виде этого типа меня тошнило до рвоты, как от кашицы из прогорклого бекона, куриных потрохов, мёда, молока и аниса…

При встрече с ним – что было нередко – мне никогда не удавалось избежать жеста нетерпения. Между прочим, однажды утром я даже не позавтракал, потому что, сидя в ресторане, в который я обычно не заходил, этот манерный персонаж имел наглость подойти и сесть напротив, за мой столик… Ох! я просто закипел, так сильно мне хотелось надавать ему пощёчин, расквасить его маленький носик градом ударов… Но я сдержался. Заплатил и убежал.

Что ж, увидеть эту юную кокетку за руку с таким знатным идиотом всё равно, что увидеть, как она замертво падает к моим ногам. Она не перестала быть моей любовью, конечно, но я больше никогда не смог даже подойти к ней. Маленький блондин навсегда запачкал её, замазал её. И если бы я и поцеловал её, в моей памяти тут же возник бы его смазливый образ, почувствовался бы влажный вкус его слюны, что-то липкое и вязкое. Обладать ею было бы то же самое, что искупаться в грязном море с жёлтой пеной, где плавает солома, куски древесной коры и дынные корки…

Так вот: а что, если моё отвращение к пленительному телу Марты имело такое же происхождение? Что, если этот самый любовник, которого я не знаю, внушал мне столь резкое отвращение? Вполне могло быть так, по ощущениям, тем более – я уже признавался – когда я обладал ею, у меня было чудовищное ощущение, что я одновременно обладаю мужским телом её любовника.

Но на самом деле, в глубине души я был почти уверен, что всё ещё ошибался; что это был совсем другой мужчина, что причина моего таинственного отвращения намного сложнее. Вернее так: даже если бы я знал её любовника, и испытывал неприязнь к нему, не это было причиной моей тошноты.

На самом деле её плоть никоим образом не отталкивала меня самим этим чувством тошноты – её плоть отталкивала меня только чувством противоестественности, неизвестности; меня тошнило от её тела, как всегда меня воротило от эпилептиков, колдунов, блаженных, королей, пап – от всех, кого окутывала тайна…

* * *

В последней попытке я попробовал спровоцировать Марту на объяснения – искренне описать ей свои мучения, или хотя бы оскорбить её. В общем, любым способом положить конец моему адскому состоянию.

Но я так и не смог. Как только я собирался сказать ей первое слово, я видел её бесконечные глаза… её взгляд околдовывал меня. И словно медиум в гипнотическом сне, я озвучивал совсем другие фразы – возможно, как раз те, которые она заставляла меня произносить.

* * *

Тогда я решил узнать, хотя бы, кто был хозяином того зелёного особняка. Мне были крайне неприятны эти настойчивые расследования, но разве я уже не шёл по следу Марты?

Так что я набрался смелости и решил расспросить в округе о том, в чём хотел удостовериться, пусть даже и у консьержа – если в доме есть вестибюль.

Для своего расследования я выбрал воскресное утро, когда мы с Мартой встречались только в доме поэта – он каждое воскресенье днём возил нас кататься на своём автомобиле, что в то время – шёл 1899 год – производило большое впечатление в Лиссабоне.

Однако, свернув в переулок, ведущий к проспекту с таинственным зданием, я от досады всплеснул руками: мне навстречу шёл Рикарду. Я не смог спрятаться. Он меня уже увидел, не знаю как:

– Эй? Ты – здесь, в это время?… – воскликнул он удивлённо.

Я собрался с силами и пролепетал:

– Да-да… Я шёл к тебе… Но вспомнил, что хотел посмотреть на эти новые улицы… Я так разбит…

– От жары?

– Нет… А ты сам… что здесь делаешь… Утром ты обычно не выходишь… особенно по воскресеньям…

– Ах! этот вечный перфекционизм. Я только что закончил несколько стихотворений. Нестерпимо захотелось их кому-нибудь прочитать и я направился домой к Сергею Варжинскому… Тут рядом… Пойдём со мной… Как раз время обеда…

При этих словах я вздрогнул. Молча и машинально последовал за ним.

Поэт прервал молчание:

– Как там твоя пьеса?

– Я закончил её на прошлой неделе.

– Как!? И до сих пор мне ничего не сказал!…

Я извинился, пробормотав:

– Просто забыл, наверное…

– Дружище! У тебя каждый ответ – это что-то с чем-то!… – я очень хорошо помню, как он воскликнул, смеясь. И продолжил:

– Расскажи мне скорей… Ты доволен своей работой?… Как ты решил ту трудность со вторым актом? Скульптор в итоге умирает?…

А я:

– Всё получилось очень хорошо. Скульптор…

Мы остановились напротив зелёного особняка. И тут я онемел…

Нет! я не верил своим глазам: напротив, на другой стороне улицы – Марта своей неизменно лёгкой походкой, быстрыми и бесшумными шагами, не замечая ни нас, никого вокруг, подошла к этому таинственному особняку, на этот раз постучала в дверь, вошла…

И тут же, резко сжав мою руку, поэт сказал:

– В конце концов, глупо беспокоить нашего русского друга. Мне не терпится узнать о твоей пьесе. Пойдём к тебе. Хочу услышать пьесу прямо сейчас. Тем более, что и автомобиль требует починки. Вечно что-нибудь ломается…

………………………………………………………………………………

Остаток дня я прожил как будто окутанный плотной пеленой тумана. Однако, я всё же смог прочитать свою пьесу супругам. Да, когда мы пришли в особняк Рикарду после того, как заходили ко мне домой, Марта уже вернулась, и я успел заметить, что она переоделась — теперь на ней был дорожный костюм вместо привычного домашнего туалета.

Я также помню, что всё время, пока я читал пьесу, у меня было только одно ясное ощущение: странно, как я, в моём нынешнем душевном состоянии, смог вообще работать.

Кроме того, как я заметил, мои боли, мои терзания, мои навязчивые идеи попеременно чередовались: то накатывали, то исчезали, подобно тому, как в дни народных волнений, между пушечным орудийным огнём и ружейной стрельбой на площадях продолжается повседневная жизнь – точно так, среди страданий и мучений продолжалась моя интеллектуальная жизнь. Вот почему мне до сегодняшнего дня удавалось скрывать ото всех печаль, терзавшую мой разум.