Гигиена убийцы - Амели Нотомб Страница 19

— Замечательно. Мы с вами обогащаем западную мысль перлами ее диалектики.

— Слово «диалектика» идет в ход, когда нет никакого другого в запасе, не так ли?

— Верно подмечено. Это такой джокер гостиных.

— Напрашивается вывод, что вам больше нечего мне сказать?

— Да мне вообще нечего вам сказать, мадемуазель. Когда человек подыхает со скуки, как подыхаю я вот уже двадцать пятый год, ему нечего сказать людям. Если он ищет их общества, так это в надежде, что его развлекут, — не умом, так хотя бы глупостью. Давайте, я жду, сделайте что-нибудь, развлеките меня.

— Не знаю, удастся ли мне вас развлечь, но смутить вас я сумею точно.

— Смутить меня! Ай-ай-ай, детка, мое уважение к вам упало ниже нулевой отметки. Смутить меня! Вы могли бы, конечно, выразиться и хуже, сказать просто «смутить» — и точка. Из какой бишь эпохи употребление этого глагола как непереходного? Из мая шестьдесят восьмого? Меня бы это не удивило, от него так и шибает доморощенным коктейлем Молотова, доморощенной баррикадой, доморощенной революцией для сытых студентиков, доморощенной зарей нового дня для папенькиных сынков. Желание «смутить», то есть «посеять смуту», закомпостировать мозги — и никаких прямых дополнений, звучит по-книжному, да и куда как удобней, потому что, в сущности, позволяет не формулировать то, что сформулировать бы затруднились.

— Ну и зачем вы сотрясаете воздух? Я-то ведь употребила прямое дополнение: «смутить вас», сказала я.

— Да уж. Немногим лучше. Вам, детка, самое место в учреждении социальной помощи. Самое смешное — что эти желающие смутить еще и гордятся собой: они говорят с вами так самодовольно, прямо тебе мессии в процессе развития. Миссия у них еще та, доложу я вам! Ну что ж, валяйте, компостируйте мне мозги, смущайте меня, посмеемся.

— Поразительно, но я вас уже развлекла.

— Я — благодарная публика. Продолжайте.

— Ладно. Если я не ослышалась, вам нечего мне сказать. Я не могу ответить тем же.

— Постойте, я сам угадаю. Что имеет мне сказать заурядная бабенка вроде вас? Что я в своем творчестве не восславил женщину? Что без женщины мужчине не раскрыть свои таланты?

— Мимо.

— Тогда вы, наверно, хотите узнать, кто ведет у меня хозяйство?

— Почему бы нет? Может, на эту тему вы скажете наконец что-то интересное.

— Вот-вот, шпильки — оружие слабаков. Что ж, да будет вам известно, одна особа, уроженка Португалии, еженедельно по четвергам делает в квартире уборку и забирает грязное белье. Вот вам женщина, у которой, по крайней мере, достойная работа.

— В вашем мировоззрении место женщины дома с веником и тряпкой?

— В моем мировоззрении женщина вообще не существует.

— Час от часу не легче. Верно, Нобелевский комитет в полном составе перегрелся на солнце в тот день, когда присудил вам премию.

— Вот тут мы с вами согласны. Эта премия — величайшее в мире недоразумение. Удостоить меня этой награды в области литературы — все равно что присудить Нобелевскую премию мира Саддаму Хуссейну.

— Вы себе льстите. До лавров Саддама вам далеко.

— Естественно, меня ведь не читают. Если б читали, я принес бы куда больше вреда, а стало быть, затмил бы его.

— Да, но что поделаешь, не читают вас. Как вы объясните этот всеобщий бойкот ваших книг?

— Инстинкт самосохранения. Иммунный рефлекс.

— Вы умеете находить лестные для вас объяснения. А вам не приходило в голову, что вас не читают просто-напросто потому, что это скучно?

— Скучно? Какой прелестный эвфемизм! Скажите уж сразу, что мои книги дерьмо!

— Не вижу необходимости употреблять ненормативную лексику. И не уклоняйтесь, пожалуйста, от вопроса, господин Тах.

— Скучен ли я? Извольте, я дам вам самый что ни на есть чистосердечный ответ: понятия не имею. Из всех жителей нашей планеты я здесь наименее объективный судья. Кант наверняка считал «Критику чистого разума» увлекательнейшей книгой, и в этом нет его вины: он ведь корпел над ней всю жизнь. Поэтому я вынужден переадресовать вам, мадемуазель, ваш вопрос ребром: скажите, я скучен? Как бы вы ни были глупы, ваш ответ представляет больше интереса, чем мой, — даже если вы меня не читали, в чем я не сомневаюсь.

— Вот и ошибаетесь. Перед вами один из редких человеческих экземпляров, одолевший ваше полное собрание сочинений, все двадцать два тома, не пропустив ни строчки.

У толстяка отвисла челюсть на целых сорок секунд.

— Браво. Мне нравятся люди, умеющие так беззастенчиво лгать.

— Сожалею, но это правда. Я читала все ваши книги.

— Под дулом пистолета?

— По доброй воле — нет, вернее сказать, по собственному желанию.

— Не может быть. Если бы вы читали все мои книги, то были бы не такой.

— Какая же я, по-вашему?

— По-моему — заурядная пустая бабенка.

— Вы беретесь утверждать, будто видите насквозь, что происходит в голове у заурядной пустой бабенки?

— Как, в ней что-то происходит, в вашей голове? Tota mulier in utero. [5]

— Увы, я вас не животом читала. Так что не обессудьте, придется вам переварить мое мнение.

— Валяйте, посмотрим, что вы гордо именуете «мнением».

— Для начала отвечу на ваш первый вопрос: мне ни секунды не было скучно за чтением ваших двадцати двух романов.

— Странное дело. Я-то думал, что это смертная скука — читать, не понимая.

— А писать, не понимая, — скучно?

— Вы намекаете, что я не понимаю моих собственных книг?

— Я бы сказала скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф — абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть, — сущее удовольствие.

— Что вы несете?

— И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию, — прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!

— И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?

— Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе — блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма.