Последствия - Ридиан Брук Страница 19

В конце концов она выбрала короткую композицию Шумана под названием “Warum?”. Пьеска была ей незнакома, но ей всегда хорошо удавалось играть с листа. Шаткий инструмент в доме родителей мигом уносил ее из тесного, убогого мира. Наверное, она могла бы посвятить себя музыке, если бы замужество, дети и война не свели ее музицирование к рождественским песенкам да редкой игре для подвыпивших гостей. Пьеса на поверку оказалась маняще непростой. Легко ухватив неторопливую, воздушную мелодию, Рэйчел вдруг столкнулась с композицией сложной и томительно притягательной. Перед ней словно открылось небольшое, но глубокое озеро, и Рэйчел нырнула. Она играла и играла, снова и снова, как прилежная школьница, готовящаяся к экзамену и берущая материал зубрежкой, но постепенно растворяющаяся в нем. Впервые за несколько месяцев Рэйчел чувствовала, что кровь бежит по ее жилам не просто так. Она нашла лекарство там, где не искала, и оно не только отвлекло ее от “бесполезного” – ей удалось забыться в музыке.

Однажды, в первую неделю ноября, Рэйчел отправилась в гостиную, рассчитывая поиграть часок до возвращения Льюиса. Еще из коридора она услышала, что кто-то играет – причем ее новую любимую мелодию, да еще отменно дурно. Рэйчел вошла в гостиную и обнаружила за инструментом герра Люберта. Одетый в свою неизменную синюю спецовку, он склонился над клавишами, стараясь компенсировать отсутствие таланта сосредоточенностью. Играл он медленно и неуклюже, слишком сильно прижимая педаль, а его обычно расслабленное лицо было полно напряжения.

– Герр Люберт?

Он так старался, что не услышал.

Рэйчел подошла к роялю и встала рядом с поднятой крышкой, так что не заметить ее он не мог, и повторила громче:

– Герр Люберт!

Люберт вздрогнул от неожиданности и тут же вскинул руки. Потом отодвинул стул, царапнув ножками по дубовому полу, поднялся и закрыл клавиатуру.

– Bitte verzeihen Sie mir ^[22], фрау Морган. – Он впервые обратился к ней на немецком. – Мне, конечно, надлежало испросить разрешения. Прошу прощения, фрау Морган.

Рэйчел не знала, что сказать, и лишь смущенно поправила волосы, заполнив этим жестом паузу.

– Раньше я всегда занимался по полчаса в день. Привычка, как у вас говорят, вторая порода.

Она не стала поправлять его, дабы не поощрять к продолжению разговора. Люберт, однако, и не думал останавливаться, быстро перейдя на привычный фамильярный тон.

– Играю я очень плохо. И сколько ни практикуюсь, толку нет. Ужасно, сам понимаю. Но, знаете, мне помогает. Я и не стремлюсь играть лучше. Просто… вспомнить и забыть. Вы, как я слышал, играете очень хорошо. Ваш сын говорит, что вы отличная пианистка.

Даже при том, что сталкиваться им доводилось нечасто, Рэйчел чувствовала, как немец забрасывает крючки и заманивает ее наживкой вопросов. Желание ответить возникло и сейчас, но она решительно отступила на исходную позицию, за линии, обозначенные в заключенном ими договоре.

– По-моему, герр Люберт, мы условились придерживаться определенных границ.

– Да. Извините. Я собирался подойти к вам и попросить разрешения, но сегодня вернулся с завода раньше времени. Там идут протесты. Хотел забыть этот день, а в результате забылся сам. Еще раз извините, фрау Морган. – Он посмотрел на нее, нахмурясь, со смесью дерзости и просительности на лице.

Пауза затягивалась. И снова Люберт первым нарушил неловкое молчание:

– Морган. Это обычная для Англии фамилия?

– Морган – валлийское имя, – ответила Рэйчел, хватая-таки наживку.

– Уэльс, – задумчиво произнес он. – Небольшая, но красивая страна. Так я слышал.

– Небольшая, но бомбы нашли и ее.

Она с досадой поймала себя на том, что включилась в роль, одну из тех ролей, которые, зачастую против собственного желания, играла на публике: Скорбящая Мать, Отдалившаяся Супруга и вот теперь Грубый Оккупант. Последнюю роль она старалась играть как можно убедительнее, но произвести желаемое впечатление на Люберта не удавалось – он, казалось, даже не замечал ее стараний. На все одергивания и требования отвечал вежливым, понимающим кивком, после чего ей оставалось только краснеть из-за собственной резкости.

– Я поговорю с полковником Морганом насчет того, чтобы вам разрешили пользоваться пианино, – сказала Рэйчел уже мягче.

– Спасибо, фрау Морган, буду очень признателен. – Люберт улыбнулся с искренней, как ей показалось, благодарностью.

– Я так понимаю, что ваша жена играла? – спросила Рэйчел, указывая на подписанные листы партитуры.

– Клаудиа обладала неисчислимыми талантами. Она… – Люберт не договорил. Маска бойкой самоуверенности соскользнула. – Но музыкальный слух у нее отсутствовал начисто. Пианисткой была ее мать.

Новость принесла некоторое облегчение – оказывается, покойная жена Люберта не была таким уж совершенством, – но тут же пробудила любопытство. То, как он говорил о покойной жене, выражение в его глазах, запинка…

– Вы не знаете, что означает название этой пьесы? Varum? Это ведь “Почему”?

– Тут можно перевести не буквально. “Почему это случилось? Из-за чего?” Примерно так.

– Чудесно.

– Да, это вершина. Идеал.

Рэйчел кивнула. И впрямь божественная музыка. Но, как путник, спохватившийся вдруг, что зашел слишком далеко по неведомой картам дороге, она сбавила шаг.

– Я поговорю с полковником Морганом.

Едва заметно кивнув, Рэйчел поспешила выйти из комнаты.

Эдмунд провел пальцами по корешкам книг на полке в библиотеке – целый мир в полном его распоряжении. Он не искал какую-то определенную книгу и не собирался ничего читать, а только осваивался на своей новой игровой площадке. Просторные таинственные комнаты, чудная, словно из научно-фантастических романов, мебель, неожиданные встречи… дом, словно созданный для приключений. Это даже не дом, а живые, натуральные декорации для любой драмы, в которой он играл бы ведущую роль. Если Рэйчел передвигалась по этой сцене с опаской не уверенной в себе дублерши, то Эдмунд со своим закадычным другом Катбертом переходил из комнаты в комнату как герой мистической истории, тайну которой ему предстояло разгадать.

Очевидным противником на этой сцене была Фрида, и ее действия не столько отпугивали, сколько добавляли азарта игре. Их первая встреча на лестнице запечатлелась в его памяти картинкой, мимолетным мельканием чего-то, что он не понял, но что хотел увидеть еще раз, и этот образ снова и снова приводил Эдмунда к подножию лестницы. Жест с ночным горшком мог быть и предупреждением, и, как ни странно, приглашением. Вместо того чтобы, проникнувшись отвращением (Эдмунд так и не смог решить, стоит ли сообщить о ее поступке родителям), отступить, он искал продолжения, чувствуя, что впереди его ждет нечто увлекательно-опасное – шаткий мостик через пропасть, а дальше джунгли, полные загадочных запахов и звуков. Даже моча из фаянсового горшка отдавала чем-то таинственным и, когда он спустил ее в туалет, интригующе булькнула.