Черновик - Михаил Нянковский Страница 18

По опыту чтения советской литературы Сергей предполагал, что пути героев разойдутся. Скорее всего, бедняцкий сын Никита должен был примкнуть к красным, а Митяй, сын деревенского богатея, – к тем, кто воюет против советской власти. Ему даже стало досадно, что Павел Егорович строит свой талантливо написанный роман по схеме, которая повторялась из книги в книгу и стала едва ли не каноном официальной советской литературы. Но чем дальше он продвигался в чтении рукописи, тем больше убеждался, что поторопился с выводами. Митяя больше привлекала идея борьбы с эксплуататорами, поскольку власть богатеев представлялась ему в виде отцовских кулаков, а Никита, хоть и не знал, кто такие красные хищники, но, когда слышал о политой потом земле, видел впрягшегося в плуг отца и натянутые отцовские жилы.

Пути друзей действительно разошлись. Митяй покинул город с частями Красной армии и, несмотря на свой юный возраст – шестнадцать лет, – участвовал в сражениях, в которых проявил и достойную уважения храбрость, и свойственную эпохе жестокость. В город он вернулся через несколько лет, занялся комсомольской работой, потом вступил в партию и стал секретарем партийной ячейки. В родной деревне он больше не бывал. Знал только, что отца его убили односельчане еще в Гражданскую, дом разграбили, а что стало с остальными членами семьи, узнать не удалось.

Никита, в отличие от друга детства, добровольцем в Красную армию не вступил, но и белогвардейской мобилизации избежал. Он остался в городе, устроился на завод, стал учиться, занимался в литературной студии, писал стихи. Не раз собирался съездить к родителям, но все никак не удавалось. Правда, через несколько лет после бегства из дому он все-таки написал покаянное письмо, в котором просил прощения за причиненную боль, но даже когда мать с отцом, обрадованные тем, что их сын жив, ответили ему словами прощения, он не мог избавиться от чувства вины перед ними. Утешало лишь то, что в своем письме отец рассказывал, как уже после революции начал понемногу поднимать хозяйство, как сумел-таки вытащить семью из нищеты, и даже сообщал о пополнении семейства.

Хотя события жизни Никиты не вполне совпадали с биографией Павла Егоровича, было совершенно очевидно, что герой этот списан автором с самого себя. Главы о нем, чередующиеся с главами о Митяе, были лишены событийной напряженности, но зато душевные переживания раскрывались так точно и подробно, что не оставалось никаких сомнений: все это автору довелось испытать и прочувствовать самому. Линия Митяя, наоборот, была богата событиями, но на него автор смотрел несколько отстраненно.

Казалось, судьба развела героев навсегда, и все же через много лет им еще предстояло встретиться.

Когда началась коллективизация и Никита узнал, что его семья подлежит раскулачиванию, он бросил все и поехал к родителям в деревню. Каково же было его изумление, когда оказалось, что для организации колхоза в его родных краях партия прислала двадцатипятитысячника Дмитрия Погудина.

Здесь дед, по-видимому, решил уйти от автобиографичности. Когда раскулачивали его отца, он жил в Москве, куда перебрался из Ленинграда в конце двадцатых, и узнал о том, что произошло с его семьей, только месяца через два, когда старик Гордеев с женой и детьми был уже далеко от родных мест. Сначала он хотел что-то предпринять: хотел куда-то обратиться, кому-то написать, хотел доказать, что причисление его отца, который с таким трудом именно при советской власти выбрался из бедности, – это чудовищная ошибка. Он начал искать авторитетных знакомых, чтобы посоветоваться, как ему поступить. Но авторитетные знакомые посоветовали не афишировать свое родство с раскулаченными и таким образом попытаться спасти хотя бы себя, так как семье помочь уже было нельзя. Он долго не хотел соглашаться с этим, но ничего иного ему никто подсказать не мог. Единственное, что он сделал, – разузнал, куда отправили семью, и стал тайком посылать родным письма и деньги.

Его арестовали в тридцать восьмом, причем, как выяснил Сергей из материалов дела, изучить которое ему позволили в архиве КГБ, когда он начал писать свою несостоявшуюся диссертацию, кулацкое происхождение деду припомнили не сразу. Его обвинили в принадлежности к группе писателей-заговорщиков, якобы готовивших свержение советской власти. У Сергея волосы дыбом встали, когда он увидел фамилии тех, кто, по утверждению НКВД, состоял в заговоре. Все фамилии были хорошо известны выпускнику филфака. Он знал, что двоих прозаиков из этого списка действительно расстреляли, но остальные не только не были арестованы, но стали вполне благополучными советскими литераторами – лауреатами, делегатами и депутатами. Во главе заговора, как следовало из материалов дела, стоял известный поэт, который в годы юности Сергея был одним из руководителей писательского Союза, лауреатом Ленинской премии, хотя стихов к тому времени не писал уже лет тридцать. Обвинение против деда строилось на признаниях, каким-то образом полученных у тех двух писателей, что были впоследствии расстреляны. Других доказательств в деле не было. Не было в нем и ни одного подписанного дедом протокола, который подтверждал бы существование заговора. Но помимо этих обвинений, были и другие. Они касались собственно писательской деятельности Павла Егоровича. Следствие, по-видимому, пыталось доказать антисоветский характер его публикаций и с этой целью обратилось к экспертам. В материалах дела хранились отзывы о повестях и рассказах деда, написанные литераторами, чьи имена ничего не говорили Сергею, и он был вынужден долго выискивать в библиотеке хоть какую-то информацию об этих заслуженно забытых персонажах. Все они – очевидно, понимая поставленную перед ними задачу, но боясь навлечь гнев на самих себя – в каких-то сдержанно-витиеватых выражениях писали об идеологической незрелости гордеевской прозы, ее оторванности от насущных задач социалистического строительства. Прочитав несколько рецензий, Сергей наткнулся на ту, которая заставила его пережить еще один шок. Два листа пожелтевшей бумаги, аккуратно заполненные ровными мелкими буковками. На последнем листе внизу – вполне отчетливая подпись: «С. Д. Полянский». Сергей читал и не мог поверить, что это именно Митрич упрекал деда в «любовании дореволюционным бытом», «одностороннем изображении социалистических преобразований в деревне» и «отсутствии исторического оптимизма». Его потрясло предательство Митрича. Но гораздо больше потрясло другое: как старик мог столько лет это предательство скрывать и оставаться другом деда до его последних дней?

И все же самое большое потрясение ждало его впереди. В одном из протоколов Павел Егорович объяснял, что в своих рассказах он действительно любуется дореволюционным бытом, но вовсе не потому, что хочет оправдать царский режим, а потому, что это мир его детства, с нежностью вспоминать о котором свойственно любому повзрослевшему человеку. Это был прямой ответ на обвинения Полянского. «Неужели, – думал Сергей, – деду показали эту рецензию-донос? Неужели он знал, что Митрич предал его?!» Сергей вспоминал поездки с дедом на дачу к Полянскому и никак не мог поверить, что эти два закадычных друга – предатель и жертва. Он понял, что совсем не знал деда, что в этом человеке, вероятно, была какая-то тайна, которую он унес с собой, и никакие диссертационные исследования не помогут не только постичь ее, но даже приблизиться к ее разгадке.