Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи Страница 18

— Нет ничего хуже самодовольной уверенности в собственной правоте, от них так и несет этим. — Нервный взмах руки свидетельствовал, что к подобной категории людей бабушка относит и собственного сына.

Я выждала минутку, но потом все же решилась.

— А разве уверенность в правоте — это плохо? Тогда нет места сомнениям, — осторожно выдавила я, вспомнив непреодолимую стену в летнем лагере. — Ведь в этом и заключается вера.

— Когда ты по собственной воле игнорируешь истину — это не вера. Это убеждения. Решение. Черта на песке. Ты говоришь себе, что веришь именно в это. А те, кто не разделяет твоего мнения, — враги.

— Но если вера — это не убеждения, то что же?

— Для меня вера — это откровение. Чтобы принять откровение, ты должен быть открыт. А убеждения делают тебя закрытым — ты лжешь себе, подгоняя мир под собственные представления о нем. Настоящая вера — в действии. Это подлинная открытость. Ты становишься абсолютно уязвимым, дабы не мешать тому, что должно произойти. Ты не прячешься и не бежишь этого. Это невозможно пробудить в себе, выкрикивая лозунги о собственной убежденности. Праведные вопли — это не вера, а малодушие, боязнь правды, которая кажется страшной лишь потому, что ты пытаешься от нее защититься. Знаешь, какие слова я учу первым делом, попадая в незнакомую страну, где говорят на неизвестном мне языке?

Я лишь мотнула головой, переваривая услышанное.

— «Я не понимаю. Я не знаю». Эти слова дают тебе внутреннюю свободу. Признавая собственную некомпетентность, перед собой и другими, ты открываешь двери откровению — подлинной вере. Люди начинают говорить медленнее, внимательно следят за выражением моего лица, пытаясь понять, ухватила ли я суть беседы. В них просыпается доброта. Порой мужчины, женщины, дети просто брали меня за руку и отводили, куда мне нужно. Даже когда нам было совсем не по пути. Официанты в ресторанах сами делали за меня заказ — и всегда это были лучшие блюда из меню. Люди помогут тебе с покупками в магазине, позаботятся о тебе. Если ты будешь искренней и признаешь, что не понимаешь чего-то, что ты заблудилась, что тебе трудно. Это лучшее, что есть в путешествиях в незнакомые страны. Потому что ты признаешь и принимаешь важную истину: мы все беззащитны. По отношению к себе и другим. Это как будто вернуться в прошлое и вновь стать ребенком. Ты не боишься, раскрыв рот, глазеть на все вокруг, — и куда только девается отточенный до совершенства циничный взгляд из-под слегка опущенных век. А все лицевые мышцы, напряженно удерживавшие «приятное выражение лица», почему-то наконец расслабляются. Чудесным образом притворная взрослость растворяется. Кристальная чистота — я ничего ни о чем не знаю, и это нормально. Более того — отлично. Как сказал Иисус в Евангелии от Матфея: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Погружаясь в новый мир, в новый язык, я очень близко подхожу к пониманию этой фразы.

После той поездки в Африку Бабушка Фэйт решила больше не работать с религиозными организациями и перешла в светскую группу медицинской помощи, заявив, что давно об этом мечтала.

— С этими ребятами я смогу, по крайней мере, заниматься самыми неотложными делами, — удовлетворенно констатировала она. — Без постоянного вмешательства ограниченных идиотов, настолько поглощенных звуками собственных проповедей, что давно перестали понимать, о чем говорил Христос. Они полагают, что Слово Божье распространяют, просто твердя о нем на всех перекрестках. По моему же мнению, это означает жизнь и действие в соответствии с ним.

Наверное, именно разговор с Биби Фэйт и побудил меня все же задать маме те вопросы, которые в конечном итоге привели к дверям Садига.

В этот раз я ответила на его звонок. И с облегчением услышала, что он уезжает. Сделала вид, что записала номер его пакистанского телефона, по которому могу звонить в случае необходимости. Если когда-нибудь понадобится. Мне было тошно, и, думаю, он это понял. Понял, что я не хочу иметь с ним ничего общего. У меня есть отец. И хотя я не могла игнорировать то, что уже знаю, я не собиралась позволить этому новому знанию повлиять на мою жизнь.

Впрочем, моя жизнь изменилась. Но ему я об этом не сказала. Я отказалась от изучения суахили и записалась в классы арабского и урду. Сначала хотела только попробовать — но влюбилась в буквы, единый алфавит для двух языков. Изящные изгибы, переплетения, точки и росчерки. Необычные звуки.

На кафедре арабского языка работали разные профессора, с каждым из которых я имела возможность познакомиться в течение следующих лет. Самое первое занятие проводил англичанин, профессор Кроули, надменный здоровяк, — жутковатый тяжелый подбородок, мешки под глазами, и венчает все это прическа в стиле «стрижка-вспышка» — старомодный настолько, что никогда не называл студентов по имени. В первом семестре я как-то зашла к нему в кабинет. Ответив на мои вопросы по курсу, он задумчиво опустил подбородок на ладони и лениво протянул с характерным британским акцентом:

— Вы из новообращенных?

— Простите?

— Я спросил, мисс Марч, вы из новообращенных в ислам?

— Нет, я христианка.

— Понятно. — Он скривился, словно жевал лимон. — Ваш парень — араб?

— Э-э… нет.

— Это хорошо. Они же обаятельные, эти бестии. Но варвары в отношении к женщинам. Могу я в таком случае поинтересоваться, почему вы выбрали арабский?

— Я… люблю изучать языки.

— Поразительно. — Голос сочился сарказмом, усиленным британским акцентом. — Но почему именно арабский?

— Просто так.

— Хмм… — Глаза под кустистыми бровями игриво прищурились. — Любите Яна Флеминга, мисс Марч? Или вам больше по вкусу Ле Карре?

— Простите, не понимаю вас.

— Несколько лет назад все изучали русский. С вашей стороны крайне предусмотрительно выбрать арабский. Когда будете готовы начать профессиональную карьеру, свяжитесь со мной. У меня есть полезные знакомства.

Урду преподавал только один специалист. Уроженец Миннесоты, человек гораздо более мягкий и снисходительный, чем профессор Кроули. Профессор Даннетт — высокий, суховатый, белобрысый — много лет прожил в Индии и Пакистане. Некоторые из его студентов, американцы индийского и пакистанского происхождения, пытающиеся восстановить свои культурные корни, говорили, что у него отличное произношение. Что если закрыть глаза, то никогда не догадаешься, что говорит белый. Именно он привел меня на Девон-авеню — это длинная улица в другом конце города, разделенная на отрезки, представляющие многообразие этнических групп Чикаго. У каждого участка улицы было собственное название. В конце первого семестра мы отправились туда целой компанией. Прошли кварталы Махатмы Ганди и Голды Мейер, направляясь в ресторан в квартале Мухаммада Али Джинна, — здесь множество вывесок на урду и английском предоставляли роскошную возможность попрактиковаться в чтении. Любимый ресторан профессора Даннетта полюбился и мне.

В отличие от Кроули, профессор Даннетт никогда не спрашивал, почему я выбрала урду. И именно по этой причине однажды за цыпленком «бириани» в ресторане «Машалла» [63]я призналась: