Медовый рай - Валерий Бочков Страница 18

В шестом классе – они только переехали из Сан-Франциско, отец получил место на кирпичной фабрике, она никого не знала. Тот мальчик, Малколм, после школы взял у нее рюкзак, сказал, что им по пути. Начался дождь, они бежали по лужам и смеялись. Было радостно, хотелось скакать, петь или просто орать – она до сих пор помнит это чувство. У Малколма были русые кудри, как у ангелочка на рождественских открытках. В их доме теперь живут Гонзалесы.

А все девчонки были влюблены в Стива Ковальски, хулигана и заводилу с узким лицом и янтарными, как чайная заварка, глазами. Стив обзывал ее конопатой – у нее и сейчас летом проступают веснушки – и зубрилой. Через несколько лет он действительно стал вызывающе красив, собирался в Голливуд, но в августе после танцев в «Рокси» ввязался в драку с какими-то мексиканцами. Кого-то пырнули ножом, Стив был там с тремя приятелями, он взял все на себя и получил срок.

Еще был Адам, в девятом классе у него уже была своя машина – старый «Бьюик». Адам был галантен и обращался с ней как с леди, хотя им обоим было очевидно, что она голенастый подросток четырнадцати лет. Он дерзко говорил взрослые комплименты – про загадочную линию шеи, про волнистость волос, напоминавшую дюны в час заката. Белка тратила полтора часа, завивая их электрощипцами.

Густаво, смуглый и быстрый, как ящерица, жил через две улицы, на Сансет-лейн. Его комната, которую он называл пиратским притоном, была увешана плакатами с жутковатыми на вид гитаристами, у стены стоял метровый экран, на котором Густаво рубился в «Смертельную миссию». В игре была специальная кнопка, которой можно было включить «дополнительную кровавость». Его старший брат Туко уже тогда торговал травой, через два года его труп с пулевым отверстием в бритом затылке найдут на пустыре за Слепым кладбищем. Густаво пригласил Белку в Муни – на пикник, сказал он. Был ветреный май, там, среди камней, поросших затейливым лишайником, он пытался раскурить самокрутку с марихуаной. Они оба кашляли, смеялись. Потом он долго копался с застежкой ее лифчика, Белка сама расстегнула, вытянула лифчик через рукав, а после молча сняла с себя майку.

Ей вспомнилась история трехлетней давности. Под крышей их дома, у дождевого стока, щеглы примостили гнездо. В начале лета там появились птенцы, Белка снизу могла разглядеть их серые пушистые макушки. Как-то утром перед школой она увидела, что один птенец вывалился из гнезда и беспомощно барахтался в траве. Щеглы-родители, отчаянно чирикая, носились вокруг. Белка бросила рюкзак, на цыпочках приблизилась к птенцу. Он был совсем крошечным, его кургузые крылья, едва оперившиеся, запутались в траве. Белка осторожно взяла птицу в ладонь. Птенец обезумел от ужаса. Он пытался вырваться, тонко пищал, раскрывая желтый клюв. Это и есть самый настоящий «желторотый птенец» – пришло Белке в голову. Она аккуратно накрыла его второй ладошкой, словно нянча младенца, что-то приговаривала ласковым голосом. Птенец бился в ее ладонях, как крошечное испуганное сердце. Белка представила, какой ад переживает сейчас это маленькое существо. Еще она поняла, что с этой минуты ответственность за жизнь птенца лежит на ней: что бы она ни сделала – это будет лежать на ее совести.

Белка не пошла в школу. Она нашла плетеную корзинку, сложив вдвое, сунула на дно старое полотенце. Накрошила хлеба и выпустила птенца в новое жилище. Под самым гнездом из стены торчал крюк, к нему когда-то крепилась водосточная труба. Белке удалось подвесить корзину на этот крюк. Завершив операцию, Белка спряталась за угол дома и стала наблюдать. Щеглы с опаской подлетали к лукошку, кружили, тревожно переговаривались. Наконец одна из птиц (мамаша – решила Белка) присела на край и, помедлив, юркнула вниз. Папаша, пристыженный храбростью подруги, тоже в конце концов решился. Белка разглядела в его клюве какую-то муху, которую он принес малышу.

Ночью обрушился ливень, тропический, с рокочущим громом и белыми молниями, которые яростно раздирали чернильное небо напополам. Белка несколько раз вставала и на цыпочках подходила к окну, пытаясь разглядеть корзину. На рассвете Белка с тяжелым сердцем вытащила из кладовки стремянку, забралась и, замирая, заглянула в корзину. Птенец был жив. Он, нахохлившись, сидел на мокром насквозь полотенце, среди хлебных крошек и мелкого мусора.

Весь день у нее было чудесное настроение – она придумывала птенцу разные имена, фантазировала, как он будущей весной, солидным семейным щеглом, вернется к ней и смастерит гнездо в ее корзине. Она даже похвасталась Густаво, но тот ничего не понял и сказал, что она чокнутая.

Воскресной ночью ударили заморозки. Белка проснулась от холода, полусонная, она закрыла окно, подумала, что надо бы занести корзину в дом. Но вместо этого залезла под одеяло и тут же заснула.

Той ночью птенец умер. Он замерз. Белка похоронила его в клумбе среди пионов. Она плакала и злилась на бестолковых щеглов-родителей, которые не догадались согреть малыша, на дурацкие заморозки. Этой злостью она пыталась заглушить стыд – ей было стыдно. Стыдно своего глупого тщеславия, своей лени, своего эгоизма. Оправдать можно все, что угодно, – любую подлость, любую глупость. Можно объяснить, найти логичные аргументы, можно посадить перед собой собеседника и убедить его в своей правоте. Но как оправдаться перед собой? Белка тогда поняла – этот птенец теперь на ее совести навсегда. До конца ее жизни.