Свободные от детей - Юлия Лавряшина Страница 18

Для нее работа в компании, занимающейся пиаром любого рода, только вынужденная необходимость, что-то вроде накопителя в аэропорту, через который необходимо пройти, чтобы подняться в небо. Как можно любить ежедневное топтание в толпе изнемогающих от ожидания? Мои предположения насчет того, что есть люди, искренне увлеченные своим (даже таким, как у нее) делом, Элькой отметаются на раз. Ее приводит в бешенство то, на что я трачу молодость.

«Пиши, конечно, раз покупают, — позволяет она. — Только надо же и меру знать! Чего ты сутками-то вкалываешь? Всех денег не заработаешь. Ты даже не представляешь, сколько упускаешь в жизни!»

Споров как таковых я с ней давно не веду. Ее нападки носят односторонний характер, хотя и Элька прекрасно понимает, что от меня эти жалкие дротики, которые ей самой, наверное, кажутся стрелами, отскакивают, как от щита. Она продолжает твердить, что жить нужно здесь и сейчас, не откладывая на будущее, которое может и не наступить, и на это трудно что-либо возразить. Все дело в том, что наше понимание жизни как таковой не соприкасается никаким боком. Мы совпадаем только в одном: глупо тратить время, которою не так уж много каждому отпущено, на то, чтобы производить на свет никому не нужных, априори несчастных людей. Детей.

Влас со своей неопределенной позицией болтается где-то между нами. Ему безумно нравится дело, которым он занимается, но уйти в него с головой, отказавшись от всех радостей, предлагаемых современным миром, мой артист тоже не готов. Потому его и держат годами на вторых ролях… Чего ему не хватает — таланта или амбициозности? Или все проще — трудолюбия?

Чайковский в письмах признавался, что каждое утро ему силой приходится гнать себя к фортепиано (или роялю? Это как-то забылось). То лень мучает, то похмелье… Но условия договора висят дамокловым мечом: к такому-то числу нужно написать оперу. Которая признается шедевром уж потом… А когда было серое, тягостное утро, и не хотелось работать, ему не слышалось никаких звуков, кроме неспешного цоканья копыт за окном, скрипа телеги, ворчания самовара.

Но заставлял себя, силком, за шиворот подтаскивал к инструменту вялое тело, усаживал, заставлял поднять крышку… Четверть часа муторного самокопания, щенячьего тыканья: это не то, так не пойдет… А потом вдруг проскальзывает искра. Божья? А чья же еще?! И мгновенно вспыхивает пересохшая душа, и казавшийся мертвым замысел разгорается пожаром. И ликование потоком, сердце прыгает на волнах, холодеет от восторга!

Какие Элькины развлечения с этим сравнятся?!

А Влас все тянет свою волынку:

— Существуют женщины, созданные только для вынашивания и воспитания детей. Как в пчелином рое! Есть пчеломатка, и есть рабочие пчелы.

— Ты очень убедителен в своих зоологических примерах!

— Ха-ха! — выдыхает он мне в лицо.

От него пахнет коньяком: с Егором и моим братом они прикончили бутылку по-русски — на троих. Антон выпил меньше всех, он вообще не большой любитель, хотя с такой жизни, как у него, даже я запила бы. Его счастье, что он даже не понимает, как убоги и забиты мелочевкой его будни. Сплошные будни… Борьба за выживание без надежды на победу, без передышек между боями. Как же я упустила момент, когда мой младший брат ввязался в это сражение с нищетой?!

Иногда, если я задумываюсь о нем не с обычным раздражением («Сам устроил себе такое счастье!»), а пускаюсь мыслями чуть глубже, у меня начинают губы трястись от сострадания. Он всегда был таким светлым мальчишкой, спокойным и добрым, только года в два слегка взбесился, тарелки со стола швырял на пол, и в пятнадцать серьгу надел, а больше никаких вывертов. Почему я не выдрала его, когда Антон заявил, что женится на Лизе? И не потому, что она ждет ребенка, хотя это уже было очевидно, а потому, что любит…

Почему я не объяснила ему тогда, что первая любовь не стоит всей жизни, которую мой брат, как обычно, застенчиво моргая, скомкал и вручил этой пчеломатке, не способной ни на что большее, как только рожать и рожать? Что это юношеское помешательство тем и хорошо, что проходит, тонкой пленкой оседая в памяти… У каждого из нас был мальчик или девочка, оставшийся только улыбкой в весеннем небе, особой песней, звучавшей в тот момент, когда прозвучали неловкие признания, или тишиной, до сих пор балующей слух…

Но всего этого Антон не услышал от меня, потому что к тому времени я уже сбежала из дома и знать ничего не хотела о том, что там происходит. Наслаждалась своим одиночеством в Балашихе, где в первое время снимала квартиру, открывшим мне, что на рассвете можно слушать соловья, а не вопли младших сестры и брата. И тем, что никто не проворчит над ухом: «Хватит своей писаниной заниматься, лучше бы полы помыла»…

Самое удивительное, что я до сих пор каждый день с ведром и тряпкой привожу в порядок свою планету. И вовсе не потому, что так завещал Маленький Принц… Просто это уже въелось мне в подкорку. Наше детство никуда не уходит от нас, вопреки знаменитой песенке. Оно всасывается в кровь и незаметно проникает в мысли, окутывает сердце. И за ним нужен глаз да глаз, чтобы наше неразумное, простодушное детство не заставило нас впасть в полный маразм и творить глупости со своей жизнью. Как поступил мой брат, по-рыцарски женившись на первой же забеременевшей от него девочке…

— Ты меня не слушаешь? — останавливается Влас.

— Я слушаю. Но ты пока не произнес ничего, что могло бы меня переубедить.

Он смотрит на меня с тоской:

— Зачем тебе этот геморрой?

— Твоим языком ответить? Это прикольно.

— Очень! Что прикольного девять месяцев переваливаться с боку на бок жирной гусыней?

По безнадежности тона угадывается, что Влас уже сдался.

— Я должна это попробовать. Узнать ощущения. Говорят, что как Толстой описал роды Карениной — смех один для тех, кто рожал. Если уж ему не удалось вообразить…

— Опять твои профессиональные заморочки? Ладно. Пробуй, — он поднимается, издав суставами легкий хруст, напоминающий, что и его молодость не вечна. — Только без меня.

— В том смысле, что ты не осчастливишь меня своей драгоценной спермой?

— Не осчастливлю! — огрызается он.

Почему-то мне становится еще уютней в моем кресле. Я слегка ерзаю, приглядываясь, как пробивается рассвет будущих приключений.

— Хозяин — барин. На мое счастье ты не единственный обладатель этого жиденького сокровища.

У него злобно подергивается лицо, а это ему не идет. Амплуа Малыгина — добродушные и пройдошливые Иванушки-дурачки, в лучшем случае разудалые разбойники, но никак не Кощеи. Внезапно ощущаю, как же мне не терпится, чтобы Влас поскорее ушел, оставив меня наедине с новым замыслом. Не то чтобы мне так хотелось осчастливить Леру, но не случайно же чувство вины перед братом то и дело начинает свербеть где-то внутри… Откупиться я собираюсь от этой своей виноватости? Помочь сестре, раз не смогла спасти брата… Я — старшая. Они ждут этого от меня. Или мне только кажется, что ждут?