Первая жена - Франсуаза Шандернагор Страница 18

— Зачем я долгие годы боролась с этим несчастьем? — так подбадриваешь себя во время родов, уговаривая продержаться еще полчаса и не кричать. А когда полчаса прошло, то, уставившись на часы, предлагаешь себе продержаться еще минут десять. И так до того момента, пока не сможешь требовать от себя терпеть более минуты или двух, и так до последней секундочки, когда в конце концов, побежденная болью, разрешишь себе застонать, и тогда тут же этот выпущенный на свободу стон становится криком, воплем, бурей…

Я очень долго играла роль таких часов для его Невидимой: позволь она себе закричать, ему бы это принесло неприятности. Лучше было не знать об их любви — так «не знают» про родовые муки, которые непристойно выносить, но еще более неподобающе о них говорить («Да вы же современная женщина! Нужно все-таки соблюдать приличия! Мы же не в средневековье живем!»). Я держалась, плотно сжав губы и не отрывая взгляда от календаря. Ради «окружающих», ради наших друзей, ради детей. Моя первая семейная ссора? Да просто стон. Стон, который стал для меня роковым… Что, в конце концов, дались мне его клоунские галстуки? Но стоит только боли пробить небольшую брешь, как она смывает всю плотину. Волна, которую я так долго удерживала, захлестнула меня. И когда волна эта меня подхватила, стала подкидывать и бить, когда плоть моя оказалась изранена, я начала страдать значительно сильнее, чем в то время, когда «держалась». Почему я так поздно вспомнила советы акушерок из родильного дома? «Нужно молчать, милые. Не для удобства врачей, а для того, чтобы экономить силы. Будете кричать, отбиваться, — только израсходуете кислород. Ваши мускулы затвердеют и, вместо того чтобы помочь себе, вы сделаете только хуже. Так что, родные, переносите боль молча и хладнокровно, пожалуйста. Все от этого только выиграют!»

Зря я забыла этот урок… Впрочем, даже горе, которое мы питаем своими слезами, когда-нибудь кончается — рождение, выздоровление, смерть, — и я ждала развода, как избавления. Я не знала, что пары, умирая для совместной жизни, дважды разрешаются смертельным бременем: сначала это развод телесный (такой медленный, такой пронзительно болезненный, что, как только собраны чемоданы, кажется, будто все испытания уже позади), а потом — развод настоящий, он является во всеоружии, среди жалоб и воплей, и разрывает вас сверху донизу.

Оценивая вероятность смертельного исхода по шкале травматических рисков, страхователи ставят развод выше переезда, смерти родственников или пожара; развод — это все эти несчастья в одном: это смерть родственника (ты теряешь мужа), переезд (теряешь свой дом), пожар (лишаешься обстановки), но, во-первых, это война — засады, которые готовят тебе адвокаты, перекрестные обстрелы, оскорбления со стороны судебных приставов, минные поля, «скорая помощь», больница… Все то время, что мы разводимся (позволю себе употребить несовершенный вид, поскольку развод — дело длительное), я никак не могу прийти в себя: ни вылечиться, ни понять, что это — я. Когда я потеряла мужа, то перестала находить самое себя: там и сям разбросаны какие-то останки, обломки, но я разбилась на такое количество кусков, что мне их не склеить. Я разбита, расчленена, расколота — против своей воли.

Невозможно восстановить целостность личности: я люблю мужчину, которого ненавижу; я желаю счастья его следующей жене и одновременно ее гибели; мне хочется, чтобы суд состоялся как можно раньше и, вместе с тем чтобы судейские тянули как можно дольше; я тороплю конец и вместе с тем жажду начать все сначала… Разведясь с мужем, я, оказалось, развелась с самой собой!

Хор друзей тут как тут со своими советами: «Хорошенькая история! Тебе остается только уехать! Отправляйся путешествовать! Найди себя в будущей жизни! Сопротивляйся, в конце концов!» Найти себя в будущей жизни? Еще что? Что за блестящая перспектива: продажа «нашего» дома в Нейи, одинокая старость, потому что родители умрут, а дети покинут меня, смерть… Ладно, не будем торопиться и далеко загадывать — до неизбежного конца остается еще несколько лет: четыре, пять — сколько? Возьмем, например, женитьбу наших старших мальчиков. Его «новая», что, тоже будет на церемонии рядом с нами, — вопрос… Будет ли она требовать, чтобы ее имя стояло на приглашениях? Испортить мне последнюю радость, единственную мою гордость, получая поздравления вместе со мной, раньше меня, — этого она хочет? «Господин и госпожа Франси Келли имеют честь пригласить…»

Он-то уже относится ко мне, как к старой деве, он «подслащивает» ситуацию, обращаясь ко мне: «Катрин Лаланд». Если так пойдет, я скоро стану для него «мадемуазель»! Можно подумать, его уход вернул мне девственность!.. Эти адреса на конвертах и обращения — только начало, но если во время торжественных церемоний он будет выставлять ее напоказ рядом с собой, то я просто не пойду! Я все могу делить: мужа, дома, мебель — но сыновей — нет! Их я не делю! Ей не удастся украсть у меня все, что я люблю, все, что я имею, всех, кто меня любит! Все, что угодно, кроме моих детей! Она все время хотела украсть их у меня, он — все время хотел отдать их ей! Когда он водил наших сыновей в театр или кино, то делал все так, чтобы они встретились; я поняла это, только когда двое самых младших, возвратившись, заявили мне: «Там была еще твоя подруга, мама. Ну, такая… Молодая… Мадам Каза… Нет, не Каза… Казале. Казаль — знаешь, кто это? Она всегда появляется, когда тебя нет… Нам было скучно — папа, не переставая, болтал с ней!» Если кто-нибудь из сыновей отправлялся за границу, с моих глаз долой, муж всегда что-нибудь придумывал, чтобы побывать у него там вместе с ней, «с маминой подругой»… Я узнавала об этом задним числом, предпринимать что бы то ни было оказывалось слишком поздно, но вовсе не поздно, чтобы страдать, изнемогать от желания убить, не поздно, чтобы хотеть умереть!

Он постоянно хотел, чтобы дети уделили ей часть той любви, которую они испытывали ко мне. Я же, которая всегда всех делила — родителей, друзей, мужа, — я надеялась, что буду единственной для своих детей. Можно иметь множество жен, множество детей, но мать — одна. Сыновья никогда ни с кем меня не сравнивали, их сердце никогда «не выбирало» между двумя.

Мне предстояло расстаться и с этой, последней своей иллюзией. Пусть лишит ее меня мой муж, мой любовник, мой брат! Пусть он унизит меня, сорвет с меня одежду, поставит на колени! Когда я молила его не вмешивать наших детей в свои любовные истории, уважать то чувство, которое они испытывали к нам двоим, когда я хотела, чтобы он поклялся, что больше никогда не будет делать так, чтобы они не встречались с его любовницей, когда я боролась с ним (впрочем, как козочка господина Сёгена, которой было прекрасно известно, что утром ей придет конец), он только пожимал плечами: «Мне кажется совершенно естественным, что мальчики встречаются с Лор. В чем проблема-то?»

Проблема в том, что я испытываю к своим детям животные инстинкты! Я — как каннибалка, как туземка: если мои дети будут пахнуть другой женщиной, если они принесут на себе ее отпечаток, я буду считать, что они стали чужими. Я их выгоню, как чужих! Как предателей, я разорву их!

Чтобы я только замолчала («хватит, успокойся, тихо, дети услышат!»), этот трус начинал клясться во всем, что я требовала, и его поцелуи, его клятвы снова усыпляли мое внимание, Я снова ничего не слышала, кроме его любовных заверений, его «Кати, душечка», «Катюша», а он, черт возьми, тем временем начинал все снова…