Дочь - Джессика Дюрлахер Страница 18

Мы сразу вышли на улицу. Я вспоминал звук его голоса и думал, что, может быть, он хочет, чтобы его оставили в покое и дали еще несколько часов побродить по магазину.

Мы выкурили по сигарете. Сабина держала сигарету неловко, напряженно поднимая руку вверх: что-то ее беспокоило.

— Мой отец вечно занят, — сказала она задумчиво, — то что-то читает, то ищет материалы об этом дерьмовом пятнадцатом веке в Испании. Тогда произошел переворот в цивилизации, как он говорит, наступил золотой век. Двадцать пять лет этим занимается, у него почти готова диссертация.

— Он работает в университете?

— Да, он сотрудничает с университетом, но, кроме того, почти каждый день дает уроки форденским [12]подросткам.

— Где?

— В Зутфене [13].

— Сколько ему лет?

— Он родился в двадцать пятом. В этом году ему исполнилось пятьдесят семь. — голос у нее был сердитый, словно я ее обидел.

— О’кей, — весело откликнулся я. Потом сказал: — Кажется, твой отец немного не от мира сего. Слишком погружен в свои мысли.

— Это когда ему приходится выходить из дому. А в своем кабинете, за письменным столом, в жестком деревянном кресле он совсем другой. Он типичный рассеянный профессор, мой отец.

Мы замолчали. В моем мозгу крутились Сабинины рассказы о его жизни, словно валик в старом ротапринте. Средневековье, убежище, беззащитная спина…

Он появился примерно через десять минут. И я подумал, что эти десять минут мы прекрасно могли провести в магазине. Но извинялся он с таким неторопливым безразличием, что казался человеком, явившимся из какого-то другого мира, и я сразу забыл все свое раздражение. Зачем звать с собой человека, которому трудно даже притвориться, что он рад встрече с тобой?

37

Мы молча дошли до площади Дам [14](Сабина и ее отец держались за руки) и разместились в баре, в самом начале Дамстраат. Мы пили не кофе, а пиво, на это он сразу согласился. Движение, которым он смахнул пену с верхней губы, было неторопливым и значительным. У него было прекрасное настроение, выглядел он безукоризненно и с энтузиазмом рассказывал о книге, которую только что купил и которой дожидался больше года. Раньше она принадлежала какой-то библиотеке, кажется, в Севилье. Пока что она не у него, добавил он виновато, сразу, как купил, отдал в переплет — книга просто рассыпалась на части.

Потом он спросил, учусь ли я в Амстердаме:

— Странно, а? Я сразу понял, что ты еще учишься. Я прав, да?

Зачем он это сказал? Мне что, должно быть стыдно? Я постарался сдержаться, клянусь, только ради Сабины.

Он сказал:

— Литературоведение — это захватывающе интересно. Есть ли среди предметов, которые ты изучаешь, что-то, чем ты страстно увлечен? Без чего ты не можешь жить? Учиться стоит, только если чем-то по-настоящему увлечен.

Я сказал, что собираюсь стать писателем. Он кивнул с притворным пониманием.

Сабина выглядела напряженной. А я ничего не мог с собой поделать, этот человек необычайно занимал меня. После короткого разговора я мог его свободно изучать, он лишь изредка поглядывал на нас и потому вряд ли мог заметить, что мы на него смотрим.

Он был интересным мужчиной, отец Сабины, с породистым лицом. Кто-то из его предков, несомненно, был из России: уроженец бескрайних степей, а не крошечных еврейских местечек. Сабина была на него мало похожа. Неудивительно, что такой крепкий мужчина пережил лагерь, думал я.

Пока Сабина излагала ему свои планы на будущее (о моих она не сказала ни слова), он впервые внимательно посмотрел ей в глаза, заинтересованно улыбаясь, моргая очень светлыми, слегка загибающимися вверх ресницами. Что выражало его лицо? Застенчивость, неловкость или безразличие?

Нет-нет, он, конечно, любил ее, но — комфортабельно расположившись на некотором расстоянии; он был слишком увлечен другими материями, чтобы позволить себе полностью служить чему-то одному. Даже своей дочери.

Мне неприятно было смотреть на них, потому что Сабина очень старалась и даже что-то планировала, хотя мечты ее пока что не заходили слишком далеко. И слишком много было причин для сомнений, чтобы строить серьезные планы на будущее. Я чувствовал, какую большую роль играла фотография в ее жизни. И в Доме Анны Франк она занимала теперь, как я узнал, более высокое положение.

Все эти успокоительные утверждения ее отец встречал серьезной улыбкой. Он слушал внимательно, потому что время от времени задавал острые вопросы; нет-нет, он верил ее рассказам, но хотел научить ее защищать свою позицию.

И Сабине приходилось рассказывать еще и еще, обо всех своих планах. Она говорила все громче, но вдруг остановилась.

— А как дела у мамы? — спросила она.

Он улыбнулся:

— Я думал, вы каждый день друг с другом говорите, разве нет?

— Я хочу узнать твое мнение, что здесь странного?

— Она опять взялась за кисти и работает над новым шедевром, — ответил он. В его акценте мне вдруг почудилось что-то высокомерное. Не был ли он в молодости членом студенческой корпорации? [15]

— О’кей, отец, не надо снова начинать, — сказала Сабина. Ее первое замечание, сказанное тоном дочери, отметил я про себя.

— Она часто ходит в музеи, — добавил он. — Последнее время она чаще ездит со своими студентами из школы живописи. Но об этом ты и так знаешь…

— Да. Да, конечно.

— Ну а теперь, пожалуй, мне пора на поезд, — сказал он весело, поднялся и посмотрел на нас вопросительно, по-мальчишески и сердечно — явно давая понять, что время беседы подошло к концу.

— Прощай, моя дорогая дочь, — сказал он.

Он взял ее за плечи и несколько секунд молча смотрел ей прямо в глаза, словно просил о чем-то. Потом крепко обнял Сабину и трижды расцеловал в щеки. Мне он протянул руку — она оставалась такой же твердой

— Замечательно, что я наконец тебя встретил, — сказал он, прежде чем решительно шагнуть и исчезнуть в толпе.

Вся процедура расставания заняла полминуты, не больше.

38

Я с трудом решился взглянуть на Сабину. Она сидела, уставившись на картонную подставку для пива, и свирепо ковыряла ее ногтем.