Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 18

Еще недавно эта усадьба пребывала в плачевном состоянии. Дом разорили вандалы и воры, ветры сорвали черепицу. Крыша протекала годами, так что все внутри прогнило насквозь. От конюшни осталась лишь выложенная из гранита северная стена. Один только амбар, более или менее, уцелел. На амбарной двери до сих пор, несмотря на то, что ее не раз открывали незваные гости, сохранился ржавый засов и нагель, гладкий от прикосновения человеческих рук. Ему было лет сто, не меньше. Заляпанное грязными пальцами дерево почернело от масла и жира. В амбаре хранились тюки соломы, пыльные дрова, ржавые жестяные банки со смазочными материалами, изготовленными на заводах давно уже не существующих производителей. Через разбитые стекла западного окна в амбар вливался широкий поток света. Огромный кусок брезента посреди земляного пола скрывал от посторонних глаз громоздкий предмет; серая ткань ниспадала глубокими складками и освещалась косым лучом проглядывающего через разбитое окно солнца. Нечто одинокое и величавое, внушающее трепет животное, слон на арене цирка. Я с трудом нашел в себе силы подойти и заглянуть под брезент, узнать, что он скрывает. Это был трактор. Он так и стоял там, пользуясь неприкосновенностью и, быть может, даже почетом.

Трактор до сих пор на ходу. В прошлом сезоне я решил протереть двигатель и стал искать для этого тряпку. За дверью в сарае стоит мешок со старой ненужной одеждой, которую обычно раздают нуждающимся. Что-то идет на тряпки, если ничего другого нет под рукой. В тот раз я спешил и схватил то, что лежало сверху. В руках у меня оказалась белая рубашка в синюю полоску. Под биркой дорогой фирмы была вышита монограмма «B. C.». Как эта рубашка попала в мешок я не знаю, может я сам нашел ее в корзине для белья и решил, что это просто старая рубашка с потрепанным воротником, обыкновенная старая рубашка, и выкинул ее за ненадобностью. В какой-то момент я, возможно, в такой же спешке, держал эту рубашку в руках, не чувствуя ни капли той магии, что когда-то, должно быть, пропитывала ее полосатую ткань. Поскольку ничего такого мне не припоминалось, я, вероятно, распрощался с рубашкой легко и без сожалений. Можно предположить, что магия постепенно выветривалась и к тому моменту испарилась почти совсем. А может быть я стал невосприимчив в силу того, что меня тогда занимала совсем другая жизнь — настолько, что я уже готов был забыть о происхождении этой рубашки и об истории, которая не могла закончиться грязной масляной тряпкой на земляном полу старого сарая. Рубашку носили трое мужчин: Вильгельм Стернер, Генри Морган и я. Мод видела ее на каждом из нас. Возможно, она сама когда-то нашла ее, сама выбрала воротник, манжеты, покрой и этот высококачественный хлопок. Возможно, у нее было представление о мужчине, достойном этой рубашки, и глядя на нас, она на самом деле видела в ней другого. Во всяком случае меня она в этой рубашке больше не увидит по ряду причин, главным образом потому, что в тот раз я взялся за нее руками, перепачканными в масле и саже; вещь была испорчена и потеряна безвозвратно. Как и многое другое.

Эта рубашка была на мне в конце августа 1979 года, когда я, уволившись из клуба, в качестве последнего мятежного жеста против истеблишмента, открыто, среди бела дня, сделал копию своей рукописи на ксероксе, который незадолго до этого с большой помпой установили в конторе. Аппарат мог сам подавать бумагу, пах новой пластмассой и стоил целое состояние. Никто из персонала не сказал мне ни слова, никто не спросил даже, что это у меня за важные бумаги. Все прошло гладко — создавалось впечатление, будто весь клуб был посвящен в суть дела, что с самого начала все отлично знали, чем я был занят, и теперь свыше получили приказ не вмешиваться. Подобная мысль, конечно, могла прийти в голову только эгоцентричному молодому человеку, уже давно одержимому манией преследования. Чувство это достигло своей кульминации именно тогда в клубе — на ежегодном празднике раков.

Мы с Мод были в моей комнате в бунгало. Мы стояли, прижавшись друг к другу, целовались, касались друг друга, давали друг другу обещания и клятвы: «Не здесь… Это невозможно… Не сейчас… Мы должны встретиться в другом месте…» — а деревянная рейка на жалюзи качалась над подоконником, смахивая на пол дохлых мух.