Обще-житие - Женя Павловская Страница 18

В командировочную ночь в гостинице города Н. к нему пришел один из самых жутких его снов — коридорный. Много лет повторяющийся, вязкий, один из немногих черно-белых. Вернее, даже мутно-коричневых, как старая, в трещинах, оббитая по углам фотография. Коридорный сон всегда начинался с безоговорочной необходимости миновать узкий лаз или тоннель. Потолок снижался, тоннель становился тесен, душен, извивался змеей, опасно шел под укос. Исчезал невидимый, но ощутимый в начале провожатый или наставник. Слабое пятнышко цели или света в конце пропадало, ватные ноги отказывали, бессильно ерзали по скользкому дну. Назад пути не было. Бешеным эхом билась одинокая немая паника. Опухало и тяжелело горло. Худой сон… Просыпаешься — где я? Сирое гостиничное жилье с шершавыми бежевыми стенами. Грошового достоинства пересиненная репродукция шишкинских сосен. Пустой графин с сухим трупиком мухи внутри. Как я очутился в жалком городе H.? Почему я должен тащиться в НИИТяжпром? Как тягловое животное — в НИИТяж проклятый! Стоп, спокойно! Нет, нет, я не желаю этому городу ничего плохого, нет-нет! Нельзя! Я даже не называю его по имени, этот город — ведь не зовется же он в самом деле Н. Можете проверить по карте — нет на ней такого населенного пункта. Это его защитный псевдоним. Пусть прозябает как может со своим смрадным заводом, лужами, мечтающим о законной пенсии инженерно-техническим персоналом. Живите — не обижу, не трону.

И вдруг зазудела тоненько, но настойчиво страшная мыслишка: а вот взять да и проверить — какова эта сила, где предел? Вот какова сила, а? Хоть раз не сдержаться! Разрешить! Позволить себе такую дьявольскую роскошь! Ведь всю жизнь — вполшага, вполглотка, вполдыхания, вполголоса. Ах, как было бы прекрасно — возненавидеть вольно, люто и сладко все это — городишко никчемный, верную супругу Люсю, лямку свою инженерскую, да и дар свой непрошеный заодно. Всё, всё! А что будет? Разверзнется землетрясением асфальт? Или болид прорвет небо смертельной параболой? Или явится лик ужасный и захохочет над ним — самозванцем, червем ничтожным, жалким, возомнившим… По инерции, подумав о якобы подвластных ему зловещих силах, Самохвалов поднял глаза на сто лет не беленный гостиничный потолок. Он с детства среди трещин и потеков умел угадывать то древо, то крылатого слона, то ухо, то бегуна… Такая игра — отведешь глаза на миг, потом взглянешь снова, а там уже вместо монаха в капюшоне — лодка с парусом.

Жуть легко приподняла волосы — с потолка в упор глянул на него лик Горгоны с подъятыми дымными волосами, провальным то ли орущим, то ли хохочущим ртом, кровавыми (может, из труб ржавая вода протекла?) пятнами глазниц. Он закрыл глаза — сгинь ты, наваждение! Открыл — опять! В клубящихся ее волосах рисовались скрученные, странно переплетенные хари, крылья, зады, рыла. Низкий потолок дрогнул и поплыл вниз — словно в приснившемся только что сне. Самохвалов закричал, но звук забил гортань, стал душить… И он снова проснулся, очнулся. Увидел гостиничный стол, ребристую крышу с трубами в переплетах окна, Прохрипел: «это окно, это окно… стол… крыша. Настоящее». Слово «крыша» оказалось неприятным. И голос чужой. Сердце прыгало пойманным зайцем, резало глаза, в горле сухо. Стараясь не глядеть на потолок, прошмыгнул в туалет. В зеркале — перекошенное мятое лицо, синяки под глазами. Борода сильно и неровно отросла за эту ночь.

— Что с тобой, ну что с тобой, милый? — утешал, уговаривал он себя, как ребенка. — Ведь ты ж взаправду-то не попробовал, ты только хотел попробовать, хотел только… Все хорошо, Славик, все в порядке, ничего плохого не случилось.

— Не забудь брюки застегнуть. Гляди, не свихнись… Славик… — сухо отозвался его внутренний голос.

Самохвалов пощупал лоб. Кажется, температура. Не очень высокая — так, градусов около тридцати восьми, — ступил вчера в холодную лужу, вот и простудился. Аспирин купить надо, чайку в поезде погорячей и послаще попрошу…

— Вот так-то лучше будет, — немного смягчился внутренний голос.

— Не твоего ума дело! — огрызнулся Самохвалов, однако, в аптеку заглянул.

В Москве отчитался по командировке, подмахнул бумажки тут и там — недавняя горячка по поводу комплектования миновала, как детский насморк, никто уже и не вспоминал. На повестке дня — подведение итогов соцсоревнования за квартал. Громадные, обтянутые одинаковыми черными юбками «джерси» зады двух соперничающих Нин Кузнецовых, секретаря партбюро и секретаря месткома, стояли в зените над письменным столом, как два черных солнца. Нины, взгромоздившись на стулья коленками, перманент к перманенту, распри позабыв, творили победную реляцию, сагу о сияющих итогах, административный фольклор. Историки грядущих и, хочется думать, более счастливых веков доверчиво изучат этот документ и решат что описываемая эпоха была временем бурного расцвета — вот же, глядите, подлинный архивный документ, надежное свидетельство, а не какая-то, простите за выражение, беллетристика.

Из случайного разговора в курилке узнал Самохвалов, что в городе H., в том НИИТяжпроме — помните, Вячеслав Иванович, вы ведь туда недавно ездили — стряслась авария. Прорвало трубы отопления. Шутка сказать, с сорок пятого года, как пленные немцы построили, так никто ни разу и не ремонтировал. Складские помещения ночью затопило кипятком. Крысы ошпаренные, как пельмени с хвостами, плавали. Сторожу ногу обварило, выскочить-то он выскочил, но тут же бросился обратно, бутылка там была наполовину полная. Вот и пострадал за любовь… Но так-то, в общем, ничего. Все живы, кроме крыс… Ха-ха-ха — ну, говорят, штук двадцать их там, вареных, было! Бульончик, можете себе представить…

Боже мой, опять… Он же не хотел! Он же отлично помнит, как специально приказал этому, которое внутри него: «Пусть живет этот жалкий городишко Н. со своим Тяжпромом». А оно посмело, успело проскочить на четверть мгновения раньше. У Вячеслава Ивановича заболела голова, даже тошнота подкатила. Не спросив у начальства, натянул плащ и ушел.

Забыть, забыть, забыть! Скорее в тот дом в глубине двора за узорными коваными воротами, с деревянной, украшенной бронзой дверью. К тантрийским клыкастым идолицам, пляшущим с черепами на широких бедрах, к тибетским буддам, одаряющих целительной водой молчания. Все мудро и жестко запрограммировано кармой — смирись и созерцай. Он сам, его страх, его шкодливое заигрывание с темной силой внутри него и фальшивое раскаяние — только мелкие цветные стеклышки в мозаике Вселенной. Завиток узора этого бесконечного ковра — значит, не грех! Схема Вселенной — круги и квадраты Мандалы — мудро уравновешена, точно рассчитана, и Космос, поделенный священным чертежом на желто-зелено-оранжевые сегменты, не пожирает разум, как хищная рыба своих детенышей… Отчего же ему так худо? Он пойдет в зал, где среди пионов, подвернув полную ногу, сидит сострадательная богиня зеленая Тара. Она поможет! Как губка вберет в себя его муки — страх злой своей власти и страх потерять ее, власть непрошеную, но единственную и кем-то врученную. Отведет хоть на час свинцовую усталость от каторжной командировки длиной в жизнь на должность советского инженерно-технического работника — наказания, полученного, видно, за грехи тяжкие в прежней инкарнации.

Даже и дорога к музею — отрада. Тихая улочка неширока, извилиста. Только бы не ломило в висках, только бы не вибрировали нервы, только бы не плыли в глазах эти ошпаренные крысы… Вот знакомая булочная на углу, сладко пахнет хлебом, все будет хорошо, почти и дошел. Только перейти дорогу… Когда он почуял у своей щеки жарко дышащую морду автомобиля — поздно, было уже поздно.