Андалузская шаль и другие рассказы - Эльза Моранте Страница 18

Встречи их становились все более короткими. Пару раз, когда Джудитта не могла найти предмета или повода для беседы, эти визиты, ради которых она проделала долгий путь на поезде, длились всего несколько минут. Казалось, Джудитте и Андреа больше нечего друг другу сказать, порой по нескольку минут оба пребывали в молчании, сидя друг против друга в высоких черных креслах приемной. Тщетно пытаясь нащупать хотя бы пару тем, которые могли заинтересовать и развлечь Андреа, мать пристально вглядывалась в него. Она смотрела на эти щеки, которые спереди казались похудевшими, но в профиль еще сохраняли следы детской округлости, и на этот лоб (с морщинами размышлений и суровости), наполовину скрытый челкой, которую его нервная рука никак не могла оставить в покое, на эти красивые глаза, избегающие ее взгляда. Джудитту охватывало тоскливое желание обнять своего маленького священника, но она не позволяла себе даже намека на подобное движение, такую робость он ей внушал. И в конце концов она — подавленная, смущенная, как человек, который изнывает от скуки или, наоборот, боится нагнать скуку, — в спешке удалялась.

Джудитта навещала Андреа три-четыре раза в год. В промежутках между ее приездами Андреа получал от матери цветные открытки и (довольно редко) письма, всегда из разных городов, где он никогда не бывал и названий которых зачастую не знал. Джудитта не писала о себе ничего, ни о своей нынешней жизни, ни о планах на будущее. Тут надо добавить, что с начальной школы Джудитта не блистала при написании сочинений. С тех пор ее стиль не изменился и был сумбурным и настолько нелепым, что последнего ученика школьного класса Андреа можно было бы счесть профессором литературы по сравнению с ней. Но почерк у нее был величественный: крупный, угловатый, богатый всяческими завитками, с гигантскими заглавными буквами.

Андреа исправно отвечал ей, отправляя свои письма, согласно их уговору, всегда на адрес римского почтамта — то были ответы, лишенные всякого чувства, но пунктуальные и старательные.

Примерно на четвертом году пребывания Андреа в семинарии Джудитта не показывалась у него больше восьми месяцев. От нее не было вестей, лишь каждый триместр, как и раньше, приходили деньги, направляемые администрации колледжа, да несколько раз сын получал открытки — пару из Австрии и одну из французской Африки. В открытках было только короткое приветствие, и Андреа решил, что бродячая артистка больше не забирает его писем с почтамта. В последние два месяца не приходили даже открытки.

Однажды Андреа, возвращаясь с прогулки, переходил в строю своих товарищей улицу и вдруг увидел на театральной афише, приклеенной к стене, свою мать. Его охватило столь сильное волнение, что кровь прилила к лицу. Разумеется, ни сопровождавшему учеников монаху, ни самим ученикам это лицо не было знакомо, да никто из них и не выказал интереса к афише: и действительно, не пристало глазам, посвященным Богу, задерживаться на такого рода изображениях. Андреа остановился и, сделав вид, что завязывает шнурок на ботинке, украдкой посмотрел снизу вверх на афишу. Он прочел:

Сегодня вечером, в 21:30

ФЕБЕЯ

Всемирно известная дива,

недавний триумф в Вене!

КЛАССИЧЕСКИЕ ТАНЦЫ:

арабские, персидские и испанские

Под этими словами был рисунок: в окружении других лиц — лицо Джудитты, на ней была корона, увенчанная странного вида звездой с извивающимися лучами, глаза подведены черной краской, на лбу подвеска с драгоценными камнями. Ниже — еще одна надпись:

Представление предваряет, как обычно,

развлекательная программа:

Пьерро Премьер — Принц парижских кабаре

Джо Румба со своим ансамблем

и проч.

Сердце Андреа колотилось. Он помчался догонять своих товарищей. Фебея! Не было никаких сомнений, что под этим именем скрывается танцовщица Джудитта Кампезе.

В восемь вечера ученики разошлись по своим спальням, и в девять вся семинария уже спала. В половине одиннадцатого на улицах маленького провинциального городка воцарилась пустынность и тишина глубокой ночи.

Длинный и узкий спальный корпус едва освещался голубоватым светом ночной лампадки, горевшей над входом, рядом с постом дежурного наставника. Видны были белые пятна кроватей, черные распятия на беленых стенах и на рисунке в эбеновой рамке святой основатель ордена. Андреа два часа лежал, не шелохнувшись, притворяясь, что спит, хотя на самом деле он не просто не спал, но готов был сойти с ума от нетерпения. Едва услышав, как пробило десять, он сполз с кровати и, производя не больше шума, чем комар, оделся (обуваться он пока не стал, но, связав шнурки вместе, перекинул ботинки через руку) и вышел из спального корпуса.

Пытаться выйти через главный вход или через служебную дверь было затеей бессмысленной: двери были забраны решетками с крепкими болтами, как ворота замка, да еще и охранялись привратником, но Андреа знал окошко сбоку трапезной, закрытое только деревянным ставнем, которое выходило на земляной вал на высоте не больше трех метров. Продвигаясь на ощупь по коридорам и вниз по темному пролету каменной лестницы, он без происшествий нашел это окошко, через которое мог легко выбраться наружу. Оказавшись на земле, он поднял полы сутаны до колен, не теряя времени надел ботинки и, сверкая короткими хлопковыми чулками, понесся к забору.

Старое здание семинарии находилось возле крепостных стен, где уличные фонари заканчивались, обозначая границу города. Луна зашла уже часа два назад, но летнее небо (это были первые числа июня) рассеивало почти лунной силы сияние по этой великолепной ночи. В какой-то момент Андреа обернулся и посмотрел на семинарию. Только редкие окошки горели: это были окна наставников, которые каждую ночь по очереди возносили молитвы в своих кельях. В том крыле здания, где была церковь, цветные витражи были слабо освещены масляными лампадами, горевшими в капелле ночью и днем. А возле городской стены, над зарешеченной аркой виднелся белеющий на фоне ясного неба герб ордена.

Андреа повернул к подошве холма, где кусок городской стены семнадцатого века, рухнувший из-за оползня, был заменен простой железной сеткой. И быстро — несмотря на то что ему мешала сутана — преодолев забор, побежал вниз, к полям.

Там, менее чем в километре от семинарии, в доме крестьян-арендаторов жил его друг, на пару лет старше Андреа. Звали его Анаклето, он был старшим сыном арендатора, а познакомился с ним Андреа во время одной из сельских прогулок своего класса. Андреа знал, что с недавних пор Анаклето ночует на конюшне, на подстилке из кукурузных листьев, потому что он без ума от своего жеребенка, который родился два месяца назад у отцовской кобылы. В конюшне было низкое окошко, закрытое только решеткой, через которое Андреа мог позвать друга так, чтобы никто больше не услышал.

Однако тут беглеца ждало разочарование: он обнаружил, что окно конюшни, вопреки его ожиданиям, было освещено, и оттуда доносилось пение двух голосов под аккомпанемент гитары. Один голос, более зрелый, ведущий свою партию приглушенно, был ему незнаком. В другом, еще неспелом, который пел более звонко, он узнал голос своего друга. Значит, Анаклето был не один, и это делало всю затею рискованной и сомнительной. Не зная, что предпринять, Андреа еще несколько минут прятался за стеной дома. И даже в этих драматических обстоятельствах слух его наслаждался песней о любви, на два голоса и под гитару. Наконец, решившись попытать удачу, он подошел к окошку.